значительно большее впечатление, чем десять... — Ирма слегка наклонила голову, — Но вот что я тебе скажу. Мне очень приятно, что ты сидишь у моих ног. Я снова чувствую себя молодой!.. Но я бы чувствовала себя намного спокойнее, если бы его наконец поймали! Трудно выносить постоянное напряжение... каждую ночь... каждую ночь сжиматься от страха! Неужели ты не понимаешь, как это мучает женщину! Неужели не понимаешь? Неужели не понимаешь!
— Моя храбрая женушка! — проворковал Рощезвон. — Любовь моя — возьми себя в руки. Вся эта злополучная история со Щукволом, конечно, весьма неприятна, но тебе не стоит принимать ее так близко к сердцу. Ирма — ты для него, как я уже сказал раньше, ничто. Ты не входишь в число его врагов, моя дорогая, ведь так? Ты не его сообщница... а может быть, ты заодно с ним?
— Не говори глупостей.
— Действительно, я говорю глупости. Твой муженек, Глава Школы Горменгаста, говорит глупости. И все почему? Потому что я заразился этим от своей жены. Да, именно так.
— Но когда опускается темнота... по ночам... мне кажется, я вижу его.
— У страха глаза велики. Но если бы ты действительно увидела его, тебе было бы значительно хуже. Если, конечно, не считать того, что мы могли бы потребовать вознаграждения!
Рощезвон почувствовал, что у него затекли ноги, и ему пришлось встать.
— А мой совет, Ирма, таков. Больше доверяй своему мужу. Возможно, он не само совершенство. Возможно, есть мужья, обладающие большими достоинствами. Мужья с более благородной внешностью... так ты считаешь? Мужья с волосами цвета цветущего миндаля? Но мне трудно судить об этом... И, конечно, есть мужья, которые достигли более высокого положения, мужья с более глубоким умом, мужья, чья молодость прошла в более ослепительно-галантных похождениях... Не мне судить об этом. Но каков бы я ни был, я твой муж. А ты, какова бы ты ни была — моя жена. И каковы б мы ни были, мы принадлежим друг другу. И что из этого следует? А следует вот что. Если все именно так, как я описал, и все же каждую ночь ты дрожишь от страха, значит, я могу это понимать лишь как свидетельство того, что твоя вера в меня сильно пошатнулась с той поры, когда я, стоя перед тобой на коленях, просил твоей руки... О, как ты тогда все это ловко подстроила! Как ловко!
— Как ты смеешь так говорить! — вскричала Ирма — Как смеешь!
Рощезвон забылся и не помнил, что же он хотел доказать своими аргументами. Небольшая вспышка раздражения, происшедшая от всплывшей, но четко не сформулированной мысли, захватила его врасплох, и он сболтнул лишнего. Старик попытался исправить положение
— Подстроила все, чтобы дать мне счастье. И в значительной степени тебе это удалось.. Мне так нравится, что я всегда могу созерцать тебя, смотреть как... вот только если бы ты не сидела так прямо. Не могла бы ты, дорогая, растаять, ну хоть немного. Ровные линии так утомляют.. А что касается Щуквола — послушайся моего совета. Обращайся ко мне, когда тебя одолевает страх. Беги ко мне. Лети ко мне. Прижмись ко мне, пади ко мне на грудь, проведи рукой по моим волосам. Позволь себя успокоить. Если бы он предстал передо мной, ты же ведь знаешь, как бы я с ним обошелся.
Ирма взглянула на своего почтенного мужа.
— Вот этого я и не знаю. И как бы ты с ним обошелся?
Рощезвон, который еще меньше Ирмы знал, как бы он поступил в таком случае, взялся за свой длинный подбородок, и на его губах появилась болезненная улыбка.
— Я бы сделал то, о чем ни один благородный человек не должен говорить. Вера — вот в чем ты нуждаешься. Вера в меня, моя дорогая. Ты можешь на меня полностью положиться.
— Ты бы ничего не смог сделать, — сказала Ирма, словно не обратив внимания на совет мужа положиться на него. — Ничего бы ты не сделал. Ты слишком стар.
Рощезвон, собиравшийся уже снова усесться в кресло, замер. Он стоял спиной к жене. В груди росла глухая боль. Чувство черной несправедливости от того, что человек рано или поздно теряет свои физические силы и становится немощен и беззащитен, охватило его. А сердце его, казалось, упрямо выкрикивало. «Я молод! Я молод!» Неожиданно у Рощезвона подкосились колени, и тело его, свидетельствующее о многих десятках прожитых лет, рухнуло на пол.
Ирма бросилась к мужу.
— Что с тобой, дорогой? Дорогой мой, что с тобой? Что с тобой?
Ирма подняла его голову с пола и подложила под нее подушку. Но Рощезвон был в полном сознании. Шок от того, что он вдруг оказался на полу, был достаточно силен, у него сбилось дыхание, он был весьма расстроен этим обстоятельством, но все это быстро прошло.
— У меня вдруг случилась большая слабость в ногах, — пояснил Глава Школы, глядя в склоненное над ним обеспокоенное лицо с замечательно длинным и острым носом, — но сейчас уже все в порядке.
Сообщив о том, что с ним все в порядке, Рощезвон тут же пожалел, что поспешил с таким заявлением — час-другой повышенной заботы и выхаживания со стороны Ирмы был бы ему весьма приятен.
— В таком случае, может быть, мой дорогой, тебе лучше подняться, — заявила Ирма — Лежание на полу вряд ли соответствует образу Главы Школы.
— Да, да, конечно, но я чувствую себя очень...
— Не надо, не надо, мой дорогой, — прервала его Ирма. — Не надо этих глупостей. Я пойду и посмотрю, заперты ли все двери. Когда я вернусь, я надеюсь, ты будешь уже сидеть в кресле.
И с этими словами Ирма вышла из комнаты.
Рощезвон в раздражении стукнул пятками об пол, потом, кряхтя, поднялся на ноги. Усевшись в кресло и повернув голову в сторону двери, через которую вышла Ирма, он высунул язык и скорчил гримасу, но тут же покраснел от стыда за свой поступок и послал воображаемой Ирме воздушный поцелуй своей дрожащей старческой рукой.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Один участок Внешней Стены столь густо зарос многими слоями плюща и другими вьющимися растениями, что уже несколько сотен лет камень кладки был скрыт от взоров; в густых зарослях виднелись лишь глаза насекомых, мышей и птиц. Вдоль этой стены, столь плотно заросшей плющом, шел узкий, длинный проход, большую часть дня скрывающийся в тени. Только на закате, когда солнце уже готово было скрыться за Лесом Горменгаст, оно бросало свои медово окрашенные лучи в этот узкий проход, и там, где целый день царили прохладные, неуютные тени, зажигались пятна янтарного цвета.
И тут же сюда начинали собираться дворняжки, появляющиеся словно ниоткуда, они рассаживались в янтарных пятнах света, зализывали раны и грызли на себе блох.
Но не для того, чтобы смотреть на этих полудиких собак или восхищаться игрой пятен света прилетало сюда странное создание и пряталось в густых слоях ползучих растений, покрывающих стены. Скрываясь под гибкими, цепкими веточками и листьями, Оно продвигалось как змея и добиралось до того места, с которого открывался вид на интересовавший его участок прохода. Находясь метрах в десяти над землей, Оно погладывало сквозь листву на одинокого Резчика, который, разделяя свое одиночество с собаками и пятнами света, постоянно приходил на одно и то же место и принимался за работу — он вырезал что-то из куска дерева. Оно округлившимися как у ребенка глазами следило за тем, как под его руками возникает образ деревянного ворона. Оно страстно желало иметь такую игрушку и поэтому выжидало момента, чтобы выхватить деревянного ворона из рук его создателя и улететь через стены к далеким холмам. И вот поэтому Оно каждый вечер прилетало к одному и тому же месту, забиралось под густой плющ и выжидало, когда работа будет закончена и можно будет утащить такую восхитительную вещицу.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Когда Фуксия услышала о вероломстве Щуквола и поняла, что ее первая и единственная сердечная привязанность связала ее с убийцей, ее лицо потемнело от глубочайшей боли и ужаса, и уже никогда более это выражение страдания и трагичности полностью не покидало ее.
Долгое время она, закрывшись у себя в комнате, вообще не желала никого видеть. Фуксия не могла выдавить из себя слезы, а чувства, бушевавшие в ней, требовали выхода. И это помимо всего прочего очень угнетало Фуксию. Поначалу она все переживала так, словно ее сильно избили, и ее мучила чуть ли не
