ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Деревья в лесу, куда забрел Тит, стояли так густо, что их кроны сплетались, образуя лиственный навес, больше похожий на зеленую крышу сооруженную для какого-то театрального действа, чем на естественное образование. А может быть, густая листва предназначалась для того, чтобы скрыть какую-то драму, которая должна была здесь разыграться? Или это был все же навес для какого-то фарса или пантомимы? Но где в таком случае сцена, где зрители? Под лиственным покровом было совершенно тихо, не раздавалось ни звука.
Ветви переплетались так низко над землей, что Титу приходилось раздвигать их сомкнутый строй. При каждом шаге он натыкался на какой-нибудь торчащий из земли корень. И листья, и мох были еще мокры от росы. Иногда Титу приходилось ложиться на землю и продвигаться вперед ползком — столь густым был лес и так низко опускались ветки. В одном месте путь ему преградила плотная сеть ветвей, сквозь которую, казалось, пробиться уже невозможно. Но желание двигаться дальше было лишь подстегнуто этой преградой. Одна отведенная в сторону ветка вырвалась из рук, хлестнула мальчика по щеке. Неожиданная боль заставила его удвоить усилия, и, преодолевая сопротивление гибких, словно обладающих мускулами ветвей, Тит продвинулся вперед по пояс. Хлещущие ветки уже не могли выпихнуть его назад — он удерживал завоеванное пространство плечами, которые болели от постоянных усилий. Вытянутыми вперед руками он смог раздвинуть листья, не позволявшие видеть дальше собственного носа. Тяжело дыша, он всматривался в открывшуюся перед ним картину. Чаща, сквозь которую пришлось пробираться заканчивалась, и перед Титом открывалась широчайшая лесная поляна — словно озеро золотисто-зеленого мха. Посреди поляны вздымались огромные древние дубы, казавшиеся порождением сна или причудливой фантазии, настолько химеричными они выглядели. Они стояли, как освещенные солнцем древние боги, каждый несколько в сторонке от других; земля вокруг них была укрыта золотой зеленью мха, застилавшей все видимое пространство.
Отдышавшись, Тит услышал поразительную тишину, в которую была погружена открывшаяся ему картина. Покров мха уже казался золотым полотном, сквозь которое прорываются могучие и величественные дубы, чьи ветви заканчиваются, словно позолоченными кончиками пальцев — крепкими желудями и пучками листьев удивительной, фантастической формы.
Тит вдыхал теплый воздух тишины; тишина вливалась в него, заставляя сердце биться все быстрее.
Тит дернулся и полностью высвободился из цепкой хватки ветвей, но при этом его куртка, зацепившись за колючий кустарник, была — словно рукой с отвратительными пальцами — сорвана с него. Тит оставил куртку на колючках, пронзивших ее, как когти лесного чудовища, в нескольких местах насквозь.
Как только шум борьбы с ветвями стих и теплая, вечная тишина воцарилась вновь, Тит сделал первый шаг по ковру мха. Он пружинил под ногой и казался очень плотным. Сделав следующий шаг, Тит понял, что пружинящее свойство мха позволяет шагать с величайшей легкостью, почти без усилий. Казалось, эта поверхность была специально создана для бега; каждый шаг буквально толкал к совершению следующего. Тит понесся по поляне, совершая гигантские прыжки. Упоение от этих «полетов» было некоторое время столь велико, что мальчик ни на что другое не обращал внимания. Но когда новизна несколько притупилась, Тит вдруг почувствовал, что его охватывает страх — поляна казалась бесконечной, уходящей вдаль, насколько хватает глаз; и, пожалуй, поляной с полным правом ее нельзя было назвать; это был затерянный мир, равномерно поросший дубами. Картина, которая разворачивалась перед Титом, по мере того как он бежал, оставалась неизменной: мимо него проплывали молчаливые стволы дубов, под ногами проносился золотисто-зеленый ковер мха.
Не было слышно пения ни единой птицы, среди ветвей не было видно ни одной белки, не шевелился ни единый лист. Даже бег его был беззвучен, лишь воздух при каждом прыжке едва слышно шептал ему в уши, напоминая о том, что в мире еще существуют звуки.
И вдруг то, что он так любил — тишина — стало ему ненавистно. Тишина была ужасной, как смертное молчание. Ему вдруг стали ненавистны золотистое сияние, разлитое вокруг, нескончаемые пространства мха и даже парящие прыжки. Ему казалось, что какая-то злая сила влечет его и что он не в состоянии этой силе противиться. Радостное возбуждение, которое он испытывал, взмывая в воздух, сменилось волнением — его вызывал страх.
Тит боялся уйти в сторону от темной полосы чащи, которая тянулась справа от него, окаймляя поляну, — это было единственное, что служило ему ориентиром. Но теперь ему казалось, что, двигаясь вдоль чащи, он следует какому-то дьявольскому плану, и что продолжая двигаться вдоль края этой непроницаемой мглы, он сам загонит себя в нечто ужасное, терпеливо ожидающее в засаде. И мальчик неожиданно свернул влево, и, несмотря на то что поле мха и возвышающиеся над ним дубы представлялись ему каким-то тошнотворным, потусторонним ландшафтом, который может пригрезиться лишь во сне, он устремился прямо в золотистую сердцевину этого мира. И бежал еще быстрее, чем раньше.
И чем дальше мчался Тит, тем сильнее овладевал им страх. Так бегают испуганные антилопы, а не мальчики, резвящиеся на лугу. И вдруг, когда он, расставив руки в стороны для равновесия, взвился в воздух во время очередного прыжка, он увидел промелькнувшее в воздухе какое-то существо.
Как и сам Тит, существо в этот момент летело в воздухе, но на этом их сходство заканчивалось. Тит был крупного телосложения, хотя и без намека на полноту, а существо, замеченное Титом, было исключительно хрупким и воздушным; оно летело в воздухе как перышко, руки его были вытянуты вдоль грациозного тела; голова была слегка повернута в сторону и немного наклонена, словно опиралась на подушку из воздуха.
Видение это, столь быстро промелькнувшее, убедило Тита в том что все это ему снится — и золотистые пространства мха, и какие-то нереальные дубы, и бег в никуда, и страх, который на самом деле был просто ночным кошмаром. Теперь все это становилось понятным и находило объяснение. И то, что он на мгновение увидел, было не более чем видение во сне. И хотя ему очень хотелось последовать за ним, чтобы рассмотреть получше, мальчик решил, что это безнадежно и глупо — ведь он будет преследовать фантом, порожденный сновидением.
Если бы он был убежден, что все происходящее с ним, не сон, то конечно бросился бы вслед странному существу, даже понимая, что почти не было надежды догнать его. Голос разума, находящегося в полном сознании, не спящего, еще можно заставить смолкнуть можно подавить эмоцией. Но во сне все подчинено особой логике, которую нельзя по прихоти изменить. И поэтому, уверенный, что погружен в сновидение, Тит, охваченный беспричинным страхом, продолжал свой бег беззвучными прыжками, для которых не нужно было совершать никаких усилий. Подбрасываемый в воздух пружинящим бархатом мха, он все дальше углублялся в дубовый лес.
Однако, несмотря на свое убеждение, что спит и видит сон, несмотря на странную легкость, с которой совершал бегущие прыжки, Тит вдруг почувствовал, что очень устал. Но он не прекращал свой бег, покрытые золотистой корой дубы по-прежнему проплывали мимо него. Отсутствие хоть чего-то живого казалось еще более полным и ужасным, особенно после того, как на его пути встретилось промелькнувшее в воздухе, как летящая паутина, существо.
К чувству усталости прибавилось ощущение голода, и это еще больше ослабило убеждение в том, что он спит. Если я сплю, подумал он, то почему мне приходится отталкиваться от земли? Почему я просто не парю в воздухе? И чтобы проверить эту мысль, Тит, после того как приземлился, совершив в воздухе фантастический полет, не оттолкнулся ногой, как это делал раньше. И тут же, пробежав по инерции еще пару шагов, остановился.
И эта остановка окончательно рассеяла его предположение, что все, происходившее с ним, было сном. И голод вспыхнул в нем с новой силой.
Тит огляделся. Его со всех сторон окружала все та же, такая пугающая циклорама золотистых стволов. Хотя страх и охватил Тита после того, как он понял, что все-таки не спит, он, этот страх, был в определенной степени сглажен каким-то особым возбуждением, которое постоянно росло и наконец превратилось в подрагивающий холодный сгусток, заполнивший всю грудь под ребрами. Нечто такое, к чему он подсознательно стремился, явилось ему в лесу золотых дубов. Полностью осознав, что все происшедшее с ним начиная с момента, когда он в предрассветной тьме вывел из конюшни Горменгаста своего пони (как
