языком; на высохшем старике маска держалась плохо, болталась во все стороны, и, казалось, язык оживал, дразня картонный подсолнух, в центре большого черного круга которого была вырезана дырочка, в ней, как кусочек стекла, поблескивал глаз семьдесят шестого Герцога Горменгаста.
И так всю ночь, видение за видением; и только на рассвете Доктор Хламслив забылся сном без сновидений, но и это был неглубокий сон, ибо он слышал крик петуха и шум воды, наполняющей ванну.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Во многих классных комнатах множество учеников весь день задавали себе вопрос: почему учителя обращают на них еще меньше внимания, чем обычно? Хотя они давно привыкли к такому недостатку внимания к себе, в этот раз учителей охватило такое безразличие к происходящему на уроках, что его уже нельзя было не заметить; оно даже вызывало удивление.
На настенные часы посматривали каждую минуту. Но делали это не озадаченные ученики, а их учителя.
Секрет хранили хорошо. Ни один ученик не пронюхал про прием у Ирмы Хламслив. И когда наконец уроки закончились и Профессоры вернулись к себе, у них был самодовольный и вороватый вид.
Особых причин скрывать то, что избранные преподаватели приглашены на прием к Ирме и Альфреду Хламслив, не было. Но между преподавателями возникло некое молчаливое соглашение держать это в секрете, и никто этого соглашения не нарушал. Возможно, в том, что приглашены все старшие преподаватели, чувствовалось — хотя и не выражалось словесно — нечто смехотворное, возникало чувство, что все как-то слишком просто, ощущение, что была проявлена некоторая неразборчивость. Никто из Профессоров не видел в себе самом ничего абсурдного или смешного — да и с чего бы им видеть себя в таком свете? Но некоторые из них, Призмкарп, в частности, не могли без содрогания представить себе, как это они все, толпой, соберутся у двери Хламслива. Во всяком коллективном сборище есть нечто ущемляющее гордость каждого из присутствующих.
Как всегда Профессоры, вернувшись к себе, облокотились о перила балюстрады террасы, опоясывающей учительский двор, и некоторое время стояли так, созерцая дворника, подметающего каменные плиты и поднимающего вокруг себя клубы мельчайшей пыли.
Там собрались все; мягкий вечерний свет освещал их, усыпавших балюстраду. Не было среди них лишь Рощезвона, который сидел в кресле у себя в комнате, расположенной над дальними классными комнатами, и раздумывая над тем, что ему рассказали днем. Это было настолько невероятно, что в это невозможно было поверить! И все же... А рассказали вот что: все, в один голос — и Призмкарп, и Опус Крюк, и Осколлок, и Усох, и другие, — утверждали, что до них дошли слухи — подтвержденные самыми разными источниками — о том, что Ирма, которая часто разговаривала сама с собой вслух (от этой привычки, как уверяли Рощезвона, она, как ни старалась, никак не могла избавиться), высказывалась в том смысле, что она просто обуреваема страстью к нему, Рощезвону, почтенному Главе Школы. И хотя это было вовсе не их дело, они пришли к выводу, что он, Рощезвон, совсем не будет оскорблен, если ему сообщат о чувствах Ирмы с тем, чтобы он заранее знал, чего ожидать — ибо разве не ясно каждому, что этот прием был задуман как возможность для Ирмы быть рядом с ним, Рощезвоном? Ведь также совершенно ясно, что она не могла пригласить его одного. Это было бы слишком вульгарно, слишком открыто, слишком неделикатно. И вот поэтому устроили прием для всех...
Такая вот штука... И все, сообщая ему об этом, сочувственно смотрели на Директора.
Но Рощезвон был стреляный воробей — его на мякине не проведешь! Над ним столько раз подшучивали, что если бы он подсчитывал все эти розыгрыши, то давно бы сбился со счета. Несмотря на свои слабохарактерность, нерешительность и рассеянность, он вовсе не был таким уж простаком в том, что касалось подшучивания во всех его разновидностях. Поэтому он выслушал все, что ему рассказывали, и теперь, сидя в одиночестве, в двадцатый раз обдумывал вероятность того, могло ли быть правдой то, что ему сообщили. И в итоге всех своих размышлений он пришел к таким выводам:
1. Все это — несусветная чепуха.
2. Вся эта чушь выдумана специально для того, чтобы придать приему некоторую пикантность. Этим шутникам, конечно, хотелось понаблюдать за тем, как он будет спасаться от преследующей его Ирмы.
3. Так как он не заявлял, что все это глупости, никто и не догадывался, что он разгадал, что над ним просто хотели подшутить.
4. Пока все очень резонно и правильно.
5. Но как отплатить им той же монетой?
6. И в конце концов, что такое особенно ужасное в Ирме Хламслив?
Прекрасная женщина, так ровно держится... с длинным острым носом. Ну и что, что с длинным носом? Ведь у каждого носа должна быть какая-то своя форма. В ее носе чувствовался характер. В нем была решительность. И в ней самой есть характер и решительность. Правда, у нее совсем нет груди, по крайней мере она совершенно не заметна. Но в любом случае он слишком стар, чтобы думать о женских грудях... Да и сзади нет ничего, что можно было вечером знойного летнего дня помять, как подушку, и ощутить прохладу податливого...
— Боже, — воскликнул вслух Рощезвон, — о чем я думаю!
Он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Да, он всегда сторонился толпы, но ему совсем не нравилось быть вообще вне всякого контакта с людьми. Ему не нравилось это чувство отъединенности, которое охватывало его каждый раз, когда, проводив преподавателей до турникета, ему приходилось возвращаться одному к себе в комнату. Ему хотелось бы видеть себя непризнанным отшельником — вот он уходит к себе, в уединении находит успокоение; на коленях у него большая умная книга, в его комнате нет ничего лишнего, она полностью аскетична — простой стул, никакого камина... Но все было, увы, не так... О, как он ненавидел все вокруг, эту гадкую мебель, все эти грязные вещи, всю эту засаленную одежду! Разве так должна выглядеть комната Главы Школы! Где мягкие тапочки, подушки и мягкие сиденья? Где теплые носки без дырок на пятках? Где цветы в вазах?
А потом он снова стал думать об Ирме. Прекрасная молодая женщина! Никакого в этом нет сомнения! Хорошо сложена. Да. Живая, подвижная... Довольно глупая, но можно ли в его возрасте надеяться найти женщину, в которой бы сочетались все наилучшие качества?
Рощезвон поднялся с кресла и шаркающей походкой подошел к зеркалу. Рукавом стер с него пыль. И стал себя рассматривать. По его лицу медленно расплылась детская улыбка, словно ему понравилось то, что он увидел. Потом, склонив голову набок, оскалил зубы. Нахмурился — вид их был ужасен. «Хм, придется постараться открывать поменьше рот», — подумал он и попытался говорить не размыкая губ. Но получалось нечто совершенно нечленораздельное и непонятное. Новизна ситуации, ее необычайность полностью захватили его; его старое сердце учащенно забилось, когда до него дошел полный смысл возможных для него последствий. Его переполнял восторг не только от того, что для него это будет личным триумфом, не только от того, что это принесет массу практических преимуществ, которые несомненно воспоследуют в результате такого союза, но и от того, что он утрет нос своим коллегам (восторг этот, надо прямо сказать, был несколько преждевременным). Рощезвон уже видел себя, под руку с Ирмой проплывающим мимо несчастных холостяков; вот он, истинный глава клана, патриарх, символ успеха и стабильности, которую ему принесла женитьба, и при этом в нем сохранилась живость, изюминка, нечто еще не раскрытое. О, у него в рукаве еще припрятана козырная карта! Он им еще покажет! Они решили, что его можно так запросто дурачить? Убеждали его, что Ирма влюблена в него до безумия? И Рощезвон рассмеялся болезненным, неестественным смехом, который неожиданно оборвался. Могло ли это быть на самом деле? Нет, они все это придумали... А что, если в самом деле?.. Так сказать, случайно? Нет, нет, нет! Это невозможно! С чего бы ей?
— Боже, — пробормотал Рощезвон, — наверное, я схожу с ума!
Но так или иначе — налицо приключение. И у него был секретный план, и ему самому решать, приводить его в исполнение или нет. Его захватило ощущение, что он снова молод, и он принялся усердно скакать на одном месте, словно крутил вокруг себя скакалку. Потом он подпрыгнул так, словно хотел запрыгнуть на стол, но, конечно, так высоко ему не удалось взлететь, и он лишь набил синяк на ноге пониже колена.
— Черт меня дернул, — пробормотал Рощезвон и снова тяжело уселся в свое кресло.
