Бориса Левина.
Радзянский нервно ходил по комнате, веря и нет в скорое свидание с Борисом. Когда Лев положил трубку, первые мысли были о Шерстневе – наверное, потому, что именно на нем и закончился разговор с Левиным. «Выходит, находясь в гостях у Шерстнева, не зря я подумал про Бориса, даже слегка удивился, что старик ни разу не вспомнил его. А вот сейчас выясняется, что Василий Ефимович намеренно не упоминал имени «европейца» Левина, так как и ему оказывал услугу. Старик просто не мог не объединить два обращения за помощью, тем более что исходили они от двух друзей, прозвучали едва ли не в одно и то же время. Теперь, скорее всего заинтригованный, он ждет, когда и чем закончатся недомолвки двух приятелей, которых скосила прямо-таки эпидемия личных проблем».
И снова сомнения – увидит он вскоре Бориса или нет? Может, его злость усилится, а может, заглохнет, и Лев вначале выслушает приятеля. А потом...
Не перед глазами, а где-то в подсознании против воли промелькнула агония Левина, которой предшествовали слова: «На что ты рассчитывал, Боря? Что меня уберут раньше, чем я доберусь до тебя?» Кровь была повсюду: на стенах его квартиры, потолке, залила мебель и окна. Борис лежал в луже крови и не двигался, только глаза жили на его пепельном лице. Они мутно смотрели сквозь неплотно прикрытые веки, и в них не было боли, тем более раскаяния, – ничего, они казались пустыми. Только слеза, застывшая в уголке глаз, смотрелась нелепо, словно плевок, и в ней отражался желтоватый свет настольной лампы. Борис видит медленно покачивающую голову Радзянского, слышит каждое слово, произнесенное устало:
«Мне нисколько не жаль тебя, Боря. Но ты ошибаешься, если думаешь, что я рад твоей смерти. Когда я ждал тебя, думал, что буду рвать тебя в клочья и упиваться. А сейчас во мне нет и капли упоения. Я прощаю тебе все. На мне, как и на тебе, тяжкий грех. Так что до встречи в аду, приятель».
Лев тряхнул головой, прогоняя наваждение. Да, трудно рассчитывать на удовлетворение от смерти Левина, если такое случится, смерть принесет лишь горькое разочарование. Такими нехитрыми поговорками живут на Востоке мудрые люди.
На Радзянского, словно бетонная плита, обрушилась опустошенность, он еще ничего не сделал, а уже устал. А впереди столько дел! И с таким вот настроением, повстречай он Руслана, сказал бы ему: «Хватит, а? Пошли, я заберу дочь». Проходят мгновения, и они с Леной, держась за руки, спускаются к морю. Он оправдывается, говорит, что задержался не по своей вине. Потом наступает пора прощания. Он говорит ей «до свидания», а сам уходит навсегда. Хотя нет, вот он бежит обратно, скороговоркой отчаянно просит Лену, чтобы она никому – ни-ко-му не говорила о нем, особенно матери. Почему? Он не может ответить правдиво, как и не может солгать, он отвечает грубо: «Неужели и так не понятно?» Ей ничего не понятно, она удивлена, что Лев не поцеловал ее на прощание. Она тянется к нему руками, а он грубо отталкивает ее.
Но ничего этого не будет, эти мрачные и в то же время радужные картины только в воспаленном мозгу, который ищет оптимальный – он же несбыточный – путь к разрешению всех накопившихся проблем.
Как быть, как быть? Он не знал, как распутать этот клубок.
Лев вышел на балкон. Смотрел в темноту и ждал Бориса. Но вместо него перед глазами вырос облик Хачирова. Руслан машет ему рукой и так же устало говорит:
«Эй! Хватит, а? Иди забери дочь».
Устал...
Вымотали бесконечные перелеты, хотя в предвкушении встречи с Леной усталость отступила на время, – измотали бессонные ночи и поездки на машине, утомили собственные мысли и бесконечные переживания. Упасть бы и забыться сном. Но какой там сон, какое забытье, когда наяву не отпускают бредовые видения.
Вспомнились слова Левина, сказанные им в холле гостиницы: «Ей-богу, однажды ты проснешься и не найдешь себя под маниакально-депрессивным психозом».
– Наверное, ты прав, Боря. Наверное, прав, – еле слышно произнес Лев, вглядываясь в темноту улицы.
Переливчатая трель сотового телефона разбудила Василия Ефимовича в начале седьмого. Обычно в это время он был уже на ногах; но свежий воздух Черноморского побережья, длительная вечерняя прогулка накануне и стаканчик отличного местного вина на ночь сделали свое дело, и он спал дольше обычного. С неудовольствием думая, кто бы это мог быть, ответил на звонок.
Звонить мог кто-то из домашних – сын или внук, от возгордившейся снохи даже при встрече слова не добьешься, не то что по телефону.
Оказалось, побеспокоил его Костик; и спросонья Василий Ефимович не понял, о каком постояльце идет речь. Может, потому, что сам был на положении квартиранта. Ничего не сказало ему и имя – Борис Михайлович. Лишь спустя минуту, не меньше, слушая обеспокоенный голос внука, понял, что тот ведет речь про Левина. И сразу прервал разговор:
– Давай быстро домой – ко мне домой, а не к отцу, понял? Я перезвоню. – Его не устраивала перспектива говорить о столь деликатных вещах по сотовому.
Набросив на плечи рубашку и застегивая ее на ходу, толкнул дверь в комнату Олега. Василий Ефимович вчера принял только лишь стакан красненького, а хозяин выпил не меньше литра, так что разбудить его оказалось делом сложным.
– Куда вы собрались в такую рань? – ворчал Олег, одеваясь.
– До переговорного пункта далеко?
– Да пять минут вашей кавалерийской походкой!
– Ладно. Тогда оставайся.
– За каким хреном я одевался?! – недоумевал хозяин. – И голым мог ответить.
Прикинув, что Костя проведет в пути минут сорок, Шерстнев выпил чашку растворимого кофе, стараясь забыть о сообщении внука. Пока мало информации, чтобы прийти к определенному выводу. Хотя фраза «С Борисом Михайловичем случилось несчастье» говорила о многом. Например, о том, что появляться в Москве для Шерстнева очень опасно.
