— Не найдя моего трупа, они начнут обыскивать окрестности. Нам надо уйти от этого ущелья как можно дальше.
Они стали карабкаться выше, забирая все левее, где склон был более пологим. Наконец скрылось из глаз поле несчастного боя. Темнота сгущалась. Двигаться дальше без риска сломать себе шею стало невозможно.
— Ладно, — сказал Олоннэ в ответ на немые пожелания своих измученных и израненных спутников. — Остановимся здесь. Видите это углубление, что-то похожее на пещеру. Огня разжигать не будем. Ложитесь спать. Я останусь на часах первым.
Сидя прислонившись спиной к шершавому, медленно остывающему камню, Олоннэ пережил и восход луны, и ее закат и только после этого разбудил Беттегу. Ему он отдал единственный заряженный пистолет и растянулся на неровном каменном ложе.
Проснулся он оттого, что кто-то взял его за руки. Олоннэ не успел спросить, в чем дело, как его перевернули на живот, и он почувствовал, что у него на запястьях закручивается веревка. Потом его приподняли и посадили, и он увидел, что оба его спутника находятся точно в таком же положении, как и он сам.
Глава седьмая
За время путешествия — а оно заняло время от рассвета до полудня — пленившие корсаров индейцы не сказали ни слова. Не только французам, но и между собой. Видимо, у них заранее было все оговорено и выполняемый ими план не нуждался ни в обсуждении, ни в уточнении.
Это были странные индейцы: не только одинаково молчаливые, но и одинаково одетые. И не просто одинаково, но и одинаково бедно. Кожаные, очень потертые штаны и выцветшее перо в волосах. Зато вооружены до зубов. У каждого помимо копья и томагавка имелось по два пистолета. В конце семнадцатого века индейцы еще не стали похожи на тех блестящих стрелков и кавалеристов, которых нам щедро демонстрирует киноэкран, рассказывая сказки из времен покорения Дикого Запада. Ко всему огнестрельному они относились с предубеждением и даже страхом. А пойманных лошадей чаще всего приносили в жертву своим многочисленным и, по понятиям европейцев, странным богам.
Очень скоро выяснилось, что конвоируют они своих пленников отнюдь не в лагерь испанского генерала, устроившего столь остроумную двойную засаду в Горловине Вперед-Назад. Олоннэ воспринял это как обнадеживающий факт, но когда попробовал поделиться этим соображением со спутниками, получил довольно ощутимый тычок тупым концом копья в спину. Странные индейцы не только молчали сами, но и желали, чтобы в их присутствии все поддерживали молчание.
В полдень, когда пленники были уже совершенно измучены жарой и дорогой, впереди показались очертания невысокого деревянного строения. На вид заброшенного.
Олоннэ и его спутников ввели внутрь. Усадили на голую землю.
Ибервиль, разведя пальцы связанных рук, изобразил чашу и поднес к ее губам, показывая, что хочет пить. Очень хочет.
Индеец, стоявший напротив него, никак не отреагировал на эту весьма выразительную пантомиму. Более того, когда одноглазый попытался выбраться, точно рассчитанным движением приставил острие копья к его кадыку, так что поток бранных слов мгновенно пересох.
Впрочем, как вскоре выяснилось, индейцы сами подумали о том, что после длительного путешествия по жаре бледнолицым необходимо восстановить запасы жидкости в организме.
Молча появился в хижине индеец с длинногорлым кувшином и тремя чашками. В чашки полилась густая белая жидкость. Но это было не молоко, у жидкости оказался растительный вкус. Правда, распробовать напиток как следует у пленников не было возможности, так быстро они его проглотили. Олоннэ хотел попросить еще, но не стал этого делать. Бесполезно. Хотя выпитая полупинта травяного молока почти не приглушила жажду.
Он попробовал размышлять над тем, в какое они, собственно, попали положение, но мысль не желала его слушаться. Потом он заметил, что его перестает слушаться зрение. Предметы начинают сплываться и таять.
— Что это? — успел он прошептать. Ответа он бы не услышал, даже если бы кто-то захотел ему ответить.
Он спал.
Второе пробуждение за этот день было не менее интригующим, чем первое.
Во-первых, он не был связан.
Во-вторых, он обнаружил себя лежащим не на земле, не на камне, а на нормальном человеческом ложе.
В-третьих, он был один.
Нужно еще несколько слов, чтобы описать обстановку, сопутствовавшую пробуждению. Пират очнулся в комнате с каменными стенами и сводчатым потолком, чем-то напоминающей монастырскую келью. Увидев в головах кровати распятие, корсар уверился в том, что это келья и есть. В противоположной стене вырисовывалась невысокая, но массивная на вид и явно намертво запертая деревянная дверь.
На подставке у изголовья — свеча. Олоннэ покосился на нее. Она не оплавилась и на четверть, значит, он находится в этой келье совсем недолго. Хотя, может быть, это и не первая свеча.
Олоннэ подумал, что надо бы встать, чтобы подробнее изучить свое узилище, но, прислушавшись к своим ощущениям, понял, что этого делать не следует.
В питье подмешали снотворное, сообразил пират, но от того, что он это сообразил, ему веселее не стало.
В общем, все говорило за то, что надо спокойно лежать и ждать развития событий.
Так оно обычно и бывает: как только перестаешь суетиться, окружающий мир немедленно обращает на тебя свое внимание.
Лязгнул металл внешнего дверного запора.
Заколебалось пламя свечи.
В дверном проеме появилась высокая фигура в серой сутане. То, что рост вошедшего есть обман зрения, Олоннэ понял позднее. Виной тому было его лежачее положение. Вначале плененный корсар обратил внимание совсем на другое. На овал лица вошедшего монаха, цвет глаз, конфигурацию бровей.
— Ты?! — удивленно воскликнул он.
— Я, — ответил вошедший.
Подойдя ближе, он снял с подставки глиняную тарелку, в которой плавилась свеча, и поставил ее на пол. После этого сел на подставку.
— Дидье!
— Жан-Давид.
— Вот мы и встретились.
— Насколько я понимаю, ты давно стремишься к этой встрече, много сделал для того, чтобы она произошла, отчего же я слышу столько удивления в твоем голосе?
Лежащий брат усмехнулся в ответ на слова брата сидящего:
— Да, я знал, что разыщу тебя, но временами переставал верить, что ты существуешь.
Дидье покивал головой, как человек, который никогда никому ни в чем не верит. За время, что прошло с тех пор, как он последний раз виделся со своим старшим братом, в его облике не произошло особых изменений. Он был тихим, вяловатым, тусклооким подростком — и сделался сухощавым, хитро-задумчивым, хладнокровным мужчиной. Голос у него не изменился вообще. В нем всегда присутствовала неуловимая, ускользающая интонация, отчего собеседник через несколько мгновений после начала беседы с ним начинал подозревать, что беседа эта господина Дидье Hay ничуть не интересует. Это оскорбляло собеседника, смущало его, но и некоторым образом ставило на место. Вежливое безразличие, оно даже в разговоре с принцем крови позволяет оставаться на высоте.
— Это все слова, Жан-Давид. Причем слова, от которых за десять лье разит стремлением выразиться красиво.
— Пусть так.
— Но согласись, что в устах кровавого животного, каким ты считаешься в этих краях, это стремление выглядит комично.
