мало выпустил на поверхность грешной земли. Например, очень одобряю твои выходки с вырыванием сердца из груди пленника — это устрашает окружающих, и врагов и друзей. Но ни за что мне своим умом не дойти до понимания того, зачем нужно истреблять именно врачей, причем тайно. Когда бы ты их казнил публично, да еще за отвратительное выполнение своих профессиональных обязанностей…
— Хватит!
— Ты злишься, значит, что-то скрываешь.
Олоннэ потянулся всем телом:
— Ничего я не скрываю. Я подхватил болезнь, ну, ты понимаешь меня?
— Понимаю, что ты врешь, нет такой болезни, которая бы лечилась протыканием врача при помощи кинжала. Но Бог с ним, пусть это остается твоей тайной. У меня, например, от тебя много тайн, должно же и у тебя быть что-то за душой. Я хочу перейти ко второму вопросу.
— Переходи.
— Сейчас.
Дидье порылся снова в складках своих серых просторных одежд, и на свет явилась уже хорошо известная читателю рукопись.
— Узнаешь?
— С чего это тебе пришла в голову мысль обыскать меня?
— Пришла. Но не в этом дело. Меня занимает такой вопрос: откуда она у тебя взялась? В Европе ты ее отыскать не мог.
— Почему?
— Потому что она составлена здесь, в редукции.
— А что это такое, редукция? Я слышал это слово от многих, но никто толком не мог объяснить, что это такое.
Дидье погладил манускрипт.
— Чтобы понять, что такое редукция, надо пожить здесь хотя бы год. И лучше в качестве рядового индейца.
— А все-таки?
— Говоря кратко и просто — мы здесь создаем нового человека. Превращаем дикарей в людей.
— Кто это «мы»?
— А ты еще сам не догадался? Мы, братья ордена иезуитов. На этом поприще нам удалось добиться успехов, и немалых. Наша с бароном де Латур-Бридоном редукция — глухая провинция на карте великого начинания святого ордена иезуитов. Главные дела вершатся на южном материке, в бассейне реки Параны, там в числе обращенных сотни тысяч гуарани. Индейцы каварайю, с которыми по большей части имеем дело мы, еще более дики, чем гуарани, больше склонны к анархии и самому угрюмому язычеству.
Олоннэ закашлялся, а когда преодолел приступ, то сказал:
— Кажется, начинаю понимать, вы со стариком поставлены здесь в качестве надсмотрщиков.
— Взгляд грубый, взгляд примитивный. Надсмотрщик есть принадлежность плантации и ставится для того, чтобы всеми способами, понуждая к труду негров и каторжников, доставлять богатство хозяину плантации. Индейцы по самой своей природе не предназначены для такого труда. Мы не ждем от них никакой прибыли, и не в этом наша высшая цель. Они живут у нас как дети в воспитательном доме. Я лично отмерил каждому участок земли, на котором он ищет себе плоды пропитания. Дал каждому пару быков, чтобы имелась у него тягловая сила, дал семена и инвентарь. Все произведенное они сдают на общий склад, откуда получают пищу по потребности. То же и с одеждой. Каждому взрослому мужчине полагается в год холста одиннадцать локтей, женщине — девять.
— Ты говоришь «дал», а откуда ты все берешь, чтобы дать? Ведь ничего не получается из ничего.
— Радостно видеть, что склонность к философскому взгляду на вещи есть, несомненно, родовая наша черта.
— Но ты не ответил, Дидье.
— Не думай, что ты меня поймал на противоречии. Все дело в том, что наша редукция молодая. Семь лет назад, когда нам с бароном удалось обратить в истинную веру население этой долины, у нас не было почти ничего. Здешние жители вели существование примитивное, и даже сойдясь вместе, собрав воедино все средства, они не сделались богаче. Общественные склады помогли нам наполнить братья из редукций более старых, лучше укоренившихся. Они же дали средства на постройку храма, что стоит в центре поселения, ты еще увидишь его.
— И что, все жители вашей деревни — христиане?
— Это первейшее условие. На первом месте вера в Бога, на втором — вера в патера, то есть в барона и в меня.
— Вера в тебя?! — Олоннэ невольно усмехнулся, и по бледному лицу Дидье пробежала ядовитая улыбка.
— Что тебя удивляет? Эта вера столь же естественна, как вера детей в собственного отца, в его справедливость и всемогущество. Они привыкли, они едят и пьют то, что я им велю и когда я им велю; они ложатся спать по распорядку, который я им установил; они женятся на тех, на ком я приказываю; они считают своими врагами тех людей, которых я назвал врагами.
— Все морские разбойники и буканьеры Тортуги трепетали передо мной и уважали меня, но я никогда не имел над ними и десятой части той власти, которой обладаешь ты над своими индейцами.
— Договаривай.
— Я сказал все, что хотел.
— Нет, братец, ты еще хотел добавить, что этой моей власти ты нисколько не завидуешь, что эта власть сродни той, которой пользуется пастух над своим стадом. Я угадал? Отвечай, Жан-Давид!
— Если ты настаиваешь, я тебе отвечу: угадал. Не завидую я тебе. А если бы мечтал о таком успехе, пошел бы смотрителем в воспитательный дом и наслаждался бы своим положением.
— Ты прав в одном, мои индейцы — сущие дети. У них даже и преступления детские. Чаще всего они грешат тем, что убивают общинных, то есть выданных мною, быков, чтобы вдоволь поесть мяса, а мне заявляют, что они их потеряли. Они при этом знают, какое ждет их наказание за нерадивость, и охотно подставляют спины под палочные удары. Охотно и безропотно.
— Я смотрю, у тебя здесь не только голод, но и палочная дисциплина.
— Никакого голода, просто рациональное питание. Ибо излишек мяса в рационе гонит кровь к голове и перевозбуждает их. Чтобы они не совокуплялись непрерывно и как попало, я держу их на растительной, легкой пище. Мясо регулярно получают только те, кто служит в охране.
Олоннэ почувствовал, что уже отчасти способен управлять своими руками, но не подал виду.
— Да, да, мы с Ибервилем и Беттегой имели возможность убедиться, что жареная буйволятина им действительно время от времени перепадает. Кстати, где они?
Дидье не сразу понял, о чем его спрашивают. Резкая смена разговора подействовала на него как внезапное пробуждение.
— Кто «они»?
— Ибервиль и Беттега.
— А-а, недалеко. И живы. Я пока не решил еще, что мне с ними делать.
— А со мной?
Дидье перевел взгляд на глиняную плошку со свечой. Она почти догорела. Патер громко щелкнул пальцами, входная дверь отворилась, и появился громадный индеец с новой, уже зажженной свечой.
— Вот видишь, Жан-Давид, они повсюду, дети мои, и они повинуются каждому моему жесту. Не задумывай ничего неразумного. Я вижу, действие напитка прекращается, и тебе в голову полезли отвратительные мысли. Признайся.
— Еще в самом начале разговора я сказал тебе, для чего пустился на поиски брата-обманщика. Как ты думаешь, для чего?
— Ну Бог с ним, разговор наш пора заканчивать.
— Воля твоя.
— Не торопись, ведь ты мне кое-что обещал.
— Обещал?
