– Но я клянусь вам, клянусь всем, что у меня есть самого дорогого на свете, что я невиновен.
В эту минуту Кошем овладело безумное желание рассказать всю правду. Но какой адвокат возьмется за защиту после такого признания? Ему оставалось только одно: все отрицать, не заботясь о правдоподобности.
Но все же ему хотелось, чтоб его защитник верил ему, и он повторил со страстью в голосе:
– Я невиновен! Я невиновен! После, может быть, скоро, вы увидите, я вам скажу…
– Да ведь я вам верю, уверяю вас…
И Кош понял по тону, по взгляду своего защитника, что он скрывал свою мысль, что и он тоже был убежден в его виновности. После этого они еще разговаривали, спокойно, почти не касаясь преступления. Кош понемногу начал забывать все, что было смешного и вместе с тем драматичного в его положении, а адвокат старался разгадать, что скрывалось под этой насмешливой беспечностью, сменившей так мастерски разыгранное вначале возмущение.
На другой день, после завтрака, за Кошем пришли, посадили его в карету и куда-то повезли. Он думал сначала, что его везут к судебному следователю, но поездка продолжалась слишком долго. Приподнявшись, насколько было возможно, он попробовал заглянуть в окошечко, но стекла оказались вставленными не как в обыкновенных окнах, а вкось, так что он увидал только клочок свинцового холодного неба. Наконец карета остановилась; он вышел, и хотя его очень быстро втолкнули в дверь, все же он успел разглядеть Сену, катившую свои грязные, тяжелые волны, и понял, что его привезли в морг!
– Этого еще недоставало, – подумал он. – Меня привели на очную ставку!
Мысль об этом зрелище, наполняющая обыкновенно ужасом настоящих преступников, нисколько не смутила его. Ведь в потухших глазах бедного мертвеца он не прочтет для себя угрозы. Он увидит без малейшего страха этот труп, который он видел уже два раза: ночью, еще сохранившим отголосок жизни, утром, уже вытянувшимся и окоченевшим. Однако, когда он очутился в зале с белыми стенами и высокими окнами, из которых свет бледными пятнами падал на мраморные столы, им овладело какое-то неприятное чувство. В сыром воздухе носился смешанный запах карболовой кислоты и тимьянной эссенции, напоминавший кладбище и аптеку. Ему казалось, что он чувствует страшный и едкий запах, который издают недавно умершие тела. Несмотря на это, он жадно разглядывал все, стараясь запечатлеть в памяти малейшие подробности, чтобы впоследствии с точностью воспроизвести их в своих статьях.
Наконец его провели в комнату, где на столе, накрытая простыней, лежала человеческая фигура. Простыню сняли, и хотя Кош был подготовлен к ожидавшему его зрелищу, он невольно отшатнулся. Труп был неузнаваем, вернее, в первый момент он его не узнал. Смерть довершила дело рук людских и сморщила, как-то съежила тело. Лицо, которое он видел полным и круглым, теперь исхудало, какие-то серые и зеленые тени легли на него, спускаясь от висков к подбородку, точно гигантский палец занялся лепкой этой темно-желтой, словно восковой, маски. Когда он постоял несколько секунд около трупа, судья сказал ему:
– Вот ваша жертва.
– Я еще раз заявляю, что я невиновен. Я не знаю этого человека, я никогда не знал его.
И он подумал: «Эти глаза видели правду, но теперь все кончено, теперь ничего не осталось от того, что видел и выстрадал этот человек, и если бы мне сейчас на этом самом месте отрубили голову, ни малейшая дрожь не пробежала бы по этому безжизненному телу…»
Очная ставка продолжалась недолго. Было очевидно, что Кош упорствует и будет отрицать, отрицать до конца, и до конца не сдастся.
Попробовали сломить его нервную систему – напрасный труд, на все вопросы обвиняемый отвечал неизменно:
– Я ничего не знаю.
Потом, когда, нагромоздив улику на улику, его спрашивали:
– Что имеете вы возразить против этого? Как вы это объясните?
Он только поднимал руки к небу и шептал:
– Я не понимаю. Я не могу объяснить себе…
Длинное, трудное следствие не привело ни к какому интересному открытию. Невозможно было проникнуть в тайну, окружавшую жизнь старика Форжэ. Никто его не знал, никто не был знаком с его привычками. Никакой нравственной улики против Коша найти не удалось, но тем легче было взвалить их на него все. Из того, что никому не были известны связи и знакомства жертвы, вывели простое заключение, что Кош отлично мог иметь с ним сношения без того, чтобы кто бы то ни было об этом знал. Что же касается причины, толкнувшей его на это преступление, она не была ясна. Самое тщательное расследование его жизни, его средств к существованию ничего не открыло, кроме того, что он не кутил, исправно платил за квартиру и не имел ни долгов, ни серьезной связи. Несмотря на все старания установить список вещей, украденных при совершении преступления, также не удалось. Таким образом, по окончании трех месяцев, несмотря на все старания полиции, ожесточенную работу судьи и частные розыски всех парижских газет, следствие не продвинулось ни на шаг; против Онисима Коша были две вполне определенные и чрезвычайно важные улики: обрывки конверта и запонка, найденная в комнате убитого. К этим уликам, опровергнуть которые обвиненный никак не мог, прибавлялось еще очень веское подозрение, возбужденное его внезапным уходом из «Солнца» и его скитанием по Парижу, где в течение трех дней он перебывал в трех разных гостиницах и везде под вымышленными именами. Если прибавить к этому его странное поведение в момент ареста, попытку вооруженного сопротивления агентам полиции, его таинственное возвращение на свою квартиру, то, в конце концов, получалось довольно определенное положение, допускающее все подозрения и даже уверенность в виновности. Правда, все улики были чисто вещественные, а нравственные отсутствовали. Следствие было закончено, дело передано в уголовный суд и назначено к слушанию в апрельскую сессию.
X
Ужас
Время, проведенное в тюрьме, сильно повлияло на организм Коша. Нервное возбуждение первых дней сменилось унынием и апатией. Вначале он мог бы еще во всем сознаться, но теперь он считал, что слишком много и долго лгал, чтобы это стало возможно. Он ждал случая и надеялся, что он ему поможет. Но дни шли за днями, а случая не представлялось. Кроме того, его страшно злило, что ни в тюрьме, ни на допросах ему не удалось подметить ничего особенного. Он бы с удовольствием отметил факт несправедливости, грубости,
