чтобы видеть, чтобы слышать, как мучают человека… Так они идут в зверинец в надежде, что звери разорвут на их глазах своего укротителя. Но он не почувствовал ни возмущения, ни ненависти.
Наступает момент, когда нравственные мучения и физическая усталость так велики, что человек утрачивает силу страдать. Каждое существо имеет способность ощущать боль только до известной степени; когда эта боль перешла за крайний предел, – наступает бесчувственность. Кош подумал, что дошел до этого предела, и почти обрадовался этому. Если бы в тот вечер, когда он продиктовал по телефону в газету «Солнце» свою великую новость, кто-нибудь сказал ему: «Вот какое любопытство вы возбудите!» – он встрепенулся бы от восторга. Теперь же он испытывал только вместе с беспредельной усталостью какое-то отупение, от которого ничто не могло вывести его. Он чувствовал, что над ним тяготеет судьба, что час возмущения прошел; ему оставалось только смириться и ждать.
Дав показание ясным и твердым голосом относительно своего возраста и гражданского состояния, он сел в ожидании чтения обвинительного акта. Этот акт, с нагроможденными против него уликами, казался ему страшнее, чем самый страшный допрос. По мере того, как выяснились обвинения, он понимал, что убеждение судьи составлено непоколебимо. Несмотря на это, он думал про себя:
«Если я захочу говорить, то я опровергну все их доводы. Но смогу ли я говорить?..»
Допрос прошел довольно бледно; все надеялись на сенсационные показания, так как некоторые газеты утверждали – из верных источников, – что обвиняемый ждал суда, чтобы что-то сказать. Но на все вопросы Кош неизменно отвечал:
– Не знаю, не понимаю, я невиновен…
Когда председатель заметил ему, что такая система защиты представляет большие опасности, он только пожал плечами и прошептал:
– Что делать, мосье председатель, я ничего другого сказать вам не могу…
И снова погрузился в свое безучастное спокойствие. Только когда начался вызов свидетелей, он как бы немного вышел из оцепенения, и его до тех пор равнодушный взгляд сделался более ясным, и, опершись локтями на колени и положив подбородок на руки, он начал слушать.
Первым был вызван Авио, секретарь редакции «Солнца», который рассказал, каким образом Кош покинул редакцию, после того как взял на несколько часов расследование дела в свои руки. На вопрос председателя: не узнал ли он по голосу того, кто в ночь на 13-е вызывал его по телефону, он с убеждением ответил: «Нет», – и прибавил еще некоторые подробности: например, назвал сумму, которую репортер получил в кассе, час, когда он его видел в последний раз, и описал странный вид Коша во время последнего разговора. Но все его показания имели только второстепенное значение. Прислуга Коша рассказала все, что знала, о привычках своего бывшего хозяина; не пропуская ни малейшей подробности, она сообщила, как нашла запачканную кровью рубашку, разорванную манжетку и золотую запонку с бирюзой. Все это ей показалось подозрительным, и если бы не скромность, требующая, чтобы прислуга не вмешивалась в дела господ, она поделилась бы своими догадками с правосудием гораздо раньше, чем ее стали допрашивать.
После нее допросили мальчика, служащего в редакции; ювелира, у которого были куплены запонки; почтальона, три или четыре раза носившего Кошу письма, адресованные в № 22, но все эти свидетели не добавили ничего нового и интересного. Доктор, судебный эксперт, сделал доклад, пересыпанный учеными терминами, цифрами и вычислениями, из коих, в конце концов, можно было вывести, что причиной смерти был удар, нанесенный ножом, который, задев грудную кость, разорвал околоушную железу, рассек вкось сверху вниз и спереди назад сонную артерию и остановился у ключицы.
Оставался еще один свидетель – часовщик; он был призван, чтобы осмотреть часы, которые были найдены опрокинутыми на камине в комнате, где было совершено преступление.
Его почти никто не слушал, кроме Коша, не пропустившего ни одного слова из его краткого и точного показания:
– Часы, данные мне для освидетельствования, очень старинного образца, но, несмотря на это, имеют прекрасный ход и находятся в отличном состоянии. Скажу даже, что таких солидных часов теперь в продаже не найти. Стрелки стояли на 20 минутах первого, так как подобные часы заводятся раз в неделю, а эти имели еще завод на 48 часов, то я заключаю из этого, что они остановились единственно вследствие того, что их опрокинули. Маятник, при положении лежа на боку, не мог больше двигаться. Совершенно достаточно было часы поставить и слегка подтолкнуть, чтобы они опять пошли. Из всего сказанного я вывожу, что час, указанный стрелками, и есть именно тот, когда часы были опрокинуты.
– Так что, значит, преступление было совершено в это время… – рассеянно заметил председатель.
Этим закончился допрос свидетелей, и был сделан небольшой перерыв.
После перерыва слово было дано прокурору.
Кош, несколько успокоенный точными показаниями часовщика, выслушал обвинительный акт без видимого волнения, хотя он был ужасен в своей сухой, почти математической простоте.
Зал, уже благоприятно настроенный в пользу обвинения допросом свидетелей и разными показаниями, несколько раз прерывал его слова одобрительным шепотом. А когда прокурор закончил свою речь требованием, чтоб к журналисту, совершившему преступление, не имевшему оправдания ни в нищете, ни в запальчивости, была применена высшая мера наказания, раздались многочисленные аплодисменты, однако, сразу замолкшие.
Кош вздрогнул, впился ногтями в ладони, но остался невозмутимым с виду. Он весь сосредоточился на мысли: «Я должен говорить, я хочу говорить! Я буду говорить». И тихо прошептал:
– Я хочу, хочу, хочу!..
Все время, пока говорил его защитник, он сидел с неподвижным взглядом, сжатыми кулаками, не видя и не слыша ничего, и только повторял:
– Я хочу говорить, хочу, хочу!
Защитник кончил свою речь среди гробового молчания. Из простой вежливости Кош наклонился к нему и поблагодарил его. Он ни слова не слышал из этой жалкой, решительно никому не нужной защиты.
Прения должны были быть прекращены. Председатель обратился к обвиняемому и сказал:
– Имеете ли вы что-либо прибавить в свое оправдание?
