— Так оно и есть. Сандро описал мне твои действия. Интересно. Во всяком случае, непохоже на наших. Кроме того, обычно я сам нахожу людей, которым я нужен. А ты искал меня. И довольно целенаправленно.
— Да. Искал.
— У тебя есть для этого какая-то особая причина?
Сказать «нет»? Не поверит. И вообще личная заинтересованность выглядит более правдоподобно.
— Пожалуй, есть. — Он начал излагать заготовленную с Армином легенду об отставке. Говорил и понимал — этого явно недостаточно.
— Этого явно недостаточно, — сказал Джироламо. — У такого человека, как ты, помимо служебной неудачи, должны быть определенные соображения.
— Да, конечно. — Дирксен пытался определить, есть ли насмешка в голосе Джироламо, но нет, ничего. — Мне показалось, что ты — единственный человек, который может что-то изменить. По настоящему свободный. И если ты выдерживаешь груз всей этой веры, то еще и сильный.
— Но ты меня ни разу не видел. Тут ты мог бы мне возразить, что для подобных выводов видеть человека необязательно, я бы вставил: «Ты прав», а ты бы продолжал, что, поскольку лично ты не склонен принимать ничего на веру, то решил сам убедиться, действительно ли я и есть тот самый человек.
Именно так и собирался говорить Дирксен, и легкость, с которой Джироламо воспроизвел намеченное развитие беседы, его несколько смутила.
— Ты же всегда всех побеждал.
— Пока что да. — Он опять улыбался.
— Это тебя радует?
Джироламо отрицательно покачал головой.
— Нет? Почему?
— Может быть потому, что в момент победы я уже думаю о другом.
— А чем ты занят здесь?
Джироламо указал на бумагу и перо.
— Собираюсь писать воззвание к жителям Бранки.
— Никогда не слышал здесь ни о чем подобном.
— Правильно. Ничего подобного и не было.
Стукнули в дверь. Вошла Модеста с подносом в руках.
— Я сварила кофе, как ты любишь.
Она поставила на стол кофейник и чашки.
— Спасибо, Модеста.
Он лишь мельком взглянул в ее сторону, но этого оказалось достаточно. Глядя в лицо Модесты, Дирксен понял, что достаточно одного слова Джироламо, даже полувысказанного, и она исполнит все его желания. Предположим, Джироламо и не собирается его высказывать, потому что Модеста — женщина его друга, и все равно, стоит ему только пожелать, только пожелать… Судорога возмущения сдавила горло.
— Что это за история с книготорговцем? — спросил он, когда за Модестой закрылась дверь. Он не мог продолжать диалог в прежнем тоне, а обрывать разговор было никак нельзя.
— А, ты слышал? Пей кофе, пока горячий… Была такая история и такой книготорговец. Клер была его фамилия, а может быть, и прозвище. Приезжий, молодой, с идеей исправления человечества путем приобщения к новейшим знаниям. Знаешь, что он собирался распространять здесь? «Энциклопедию». Весь фургон был у него набит подобной литературой. Я знал, что по многим причинам он ничего не добъется, но переубеждать его было бесполезно. И он поехал по нашим горам со своими книгами. — Джироламо отпил кофе, потом продолжал: — Итак, он не представлял серьезной опасности для властей, но он был
«Зачем он все это мне рассказывает?»
— Но ведь ты спросил, — сказал Джироламо.
— Чтобы знать. Ведь я…
— Нет, ты не похож на него.
— Что ты собираешься делать в Бранке? Поднять восстание?
— Сейчас — нет.
— А воззвание?
— Об этом мы еще поговорим. Я про то, что нам еще придется придется решать, как связать просвещение и наше дело. Большинство наших думает, что образованные нам ни к чему. Их, в сущности и нет. Исключение составляют такие, как Логан — он был цырюльником. Точнее — лекарем. Но здесь эти профессии не разделены. Или я. В общем те, кто недалеко ушел.
— Ты считаешь себя необразованным?
— Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
— А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
— …знающий? — Он засмеялся, встал. — Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, — он знаком начертил квадратную рамку, — скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… — внезапно он остановился. — Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
— Но наш разговор не окончен?
— Нет. Пока нет.
Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.
Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, — идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение (давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору.
И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом — он слишком удачно вошел в окружение Джироламо, и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом — свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним — что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя… Перо в руке
