– А также приливы и отливы, – смеюсь я в ответ.
При ближайшем рассмотрении Тая похожа на актрису, исполняющую главную роль в современной версии «Золушки». В первой половине фильма – там, где героиня ходит вразвалку, носит бесформенные свитера домашней вязки, попадает в нелепые ситуации и постоянно краснеет.
Только в случае с Таей становится понятно, что волшебного превращения не будет. Даже если сделать ей фантастический мейк-ап, подобрать одежду, она все равно останется такой же – скованной, отчужденной, дикой.
Это мнение складывается у меня после десяти минут разговора за столом. Разговор здесь – понятие условное, потому что большую часть времени мы молчим. Тая, уставившись в пол, болтает соломинкой в коктейле, Вернер, продолжая кивать головой в такт музыке, смотрит по сторонам, с деланым интересом разглядывая клубную публику, я курю одну сигарету за другой. Мы обменялись едва ли десятком обычных фраз, звучащих в начале разговора.
Я подумываю, как бы свалить под благовидным предлогом, и, дожидаясь конца трека, набираю воздух в грудь, чтобы красиво извиниться и отчалить к рубке, как вдруг Вернер спешно поднимается и оставляет нас вдвоем, за каким-то хреном подмигнув мне напоследок.
Я ощущаю себя участником плохого телесериала, оказавшимся в нелепой ситуации. Нет способа оживить мертвое общение. Единственная возможность – сделать молчание комфортным.
– Может, потанцуем?
– Я не танцую, – отвечает девушка, голос подводит ее, срываясь, и она прокашливается, отчего смущается еще больше и сверлит глазами дыру в полу с удвоенной энергией.
Не танцует она, кто бы сомневался!
– Все танцуют, Тая. Только не все об этом знают. – Эта фраза безотказно работала лет пять назад, почему бы не воспользоваться ею сейчас?
Я щелкаю пальцами, и Амиго врубает медленный трек.
Это, кстати, целиком и полностью моя заслуга. Когда я появился в клубе три года назад, здесь не играли медляков. Я изменил традицию.
Таю приходится тащить на танцпол едва ли не силком. Видимо, Игорь выбрал весь генетический запас храбрости и раскованности в семье Вернеров, и Тае ничего не досталось.
Мы танцуем, а танцевать с женщиной всегда – волшебство, kind of magic, даже если это Тая Вернер. Она танцует «по-пионерски», переступая с ноги на ногу и опустив глаза – так обычно танцуют семиклассники на первой в своей жизни дискотеке, стремясь выглядеть как взрослые. Для того чтобы управлять Таей, сообщить ей ритм и снять напряжение, я иду почти что на грубость – сильно надавив на спину девушки ладонью, я прижимаюсь к ней низом живота, в позе почти вульгарной, а бедро втискиваю ей между ног. Девушка вскидывает на меня испуганные глаза.
– Расслабься, – шепчу я ей, – все нормально будет.
Как только она расслабляется, немного обмякает в моих руках и позволяет ритму контролировать ее тело, ситуация меняется. В движениях Таи появляется пластика, которая удивляет ее саму.
У нее большой потенциал – она из тех, про кого Крот говорит – кошачья порода. Если бы не сковывающие психологические запреты, копаться в которых у меня нет ни времени, ни желания, она вполне могла бы стать отличной танцовщицей. Или любовницей.
Главное эротическое переживание в танце – прогиб спины партнерши под твоими пальцами. Нам удается почувствовать ритм друг друга, сплести его с ритмом танца, и мы превращаемся в один организм.
Я чувствую эрекцию, но не отодвигаюсь от Таи, потому что, сделай я это, ситуация моментально обретет ханжеское наполнение. Это против танца и против мелодии. Я еще сильнее прижимаю Таю к себе, придавая своему вожделению статус элемента танца, узаконивая его на время звучания трека и отрицая законы обычного, вне танца мира. Тая принимает игру, я чувствую это по исходящей от нее волне приятного стыда.
Но танец заканчивается. Его затихающие аккорды еще цепляются за мир, как мы цепляемся за танец, когда стоим в центре танцпола, уже не двигаясь, но и не стремясь расходиться.
– Спасибо, – шепчет Тая, убивая магию момента. Единение трескается и ломается – мы снова возвращаемся к своим ролям. Я – клубный красавец, она – серая мышка.
А через три минуты, когда мы садимся за стол, в клуб заходит Маша. Вот принесло ее. Она идет прямо к нашему столику, в ее глазах гнев, и мне ничего не остается, как, извинившись скороговоркой перед Таей, броситься к Маше, упреждая скандал.
Наша домашняя ссора начинается с такого градуса, что очевидно: примирение, по крайней мере сегодня, невозможно, и все, что можно извлечь из ситуации, – это заработать несколько дополнительных очков на завтра. Кому-то нужно успеть первому хлопнуть дверью, чтобы на следующий день оставшемуся пришлось извиняться. В этот раз успеваю я.
Проблема в том, что мне некуда ехать. Раньше меня здорово выручал Крот, но в субботу он уехал к знакомой телке в Питер и вернется только утром. Нужно было взять у него ключи.
Ехать к Пуле и Симке не хочется – задолбят сочувствием. А Симка, выслушав меня и оставив с Пулей наедине, куда-нибудь срулит – к соседке, в магазин, а по пути отзвонит Маше, чтобы выслушать ее версию событий. Вернувшись, поговорит с Пулей, он что-то скажет мне, и едва успокоившееся говно опять пойдет болтаться по кругу, только на сей раз – с участием ни в чем не повинных Пули и Симки.
Я бессмысленно кручусь по городу. Заправляю бак до полного. Пью кофе. Покупаю в автомате банку колы, хоть никогда ее не пил. За каким-то хреном еду в пятаки.
Останавливаю машину у подъезда, где живет моя мать. Дом, где прошло мое детство. От драных коленок до первой любви. Я уехал отсюда всего год назад, а кажется, что это было в другой жизни. Такое же чувство испытываешь, когда при уборке на антресолях находишь вдруг старое письмо, из которого вываливается фотография девчонки, с которой познакомился лет десять назад, в Сочи, пережил молниеносный подростковый курортный роман и обещал писать, да так и не ответил. Ностальгия и
