молча закуриваю новую сигарету. Пачку я бросаю на торпедо, так, чтобы высунувшиеся желто-крапчатые фильтры соблазнительно смотрели в сторону Дениса. Он курящий, а в те полчаса, прошедшие после задержания, у него не было шанса взять сигарету. Когда он попросит разрешения закурить, он мой.
– Молчи, Денис, молчи. Все так начинают. Тебе потом надоест, ты знаешь? – Он даже не пожимает плечами, чтобы показать, что до него доходит смысл моих слов. – Когда сидишь, Денис, многие вещи по- другому начинаешь видеть и понимать. У тебя в голове как тумблер срабатывает – щелк! – и ты уже думаешь: а вдруг «это» – не так, а «то» – по-другому? Ты сидишь и потихонечку сходишь с ума, а то, что ты просидел всего месяц, а осталось еще сто раз по столько же, сводит тебя с ума окончательно, и тебе хочется рассказать все – просто чтобы выслушали. Чтобы поговорить с людьми. Чтобы тебя поняли. Чтобы в тебе увидели человека, а не осужденного. Ты все расскажешь, Денис, в твоих силах сей-час решить, какой ценой тебе это обойдется…
Денис давит зевок, не раскрывая рта. Сучонок.
Я торможу, не доезжая до здания милиции ста метров. Дождь успокоился и продолжает идти скорее из упрямства. Капли бьют по стеклу, набухают влагой, чтобы через мгновение прочертить стремительную кривую вниз. Я снова закуриваю и опускаю стекло со своей стороны – ненамного, но редкий дождь залетает и сюда, и моя щека с левой стороны покрывается моросью.
Я сижу и курю, предоставляя Денису время, чтобы рассмотреть здание ментовки, треплющихся о чем-то ментов на выходе.
– Видишь во-о-он ту дверь? Вот в нее ты войдешь, а выйдешь только через семь лет. Если вообще выйдешь. Пошли?
– Пошли, – спокойно отвечает этот сопляк и в первый раз за все время смотрит на меня. В его глазах я не вижу ни паники, ни испуга. На секунду мне даже кажется, что где-то в глубине души он рад такому обороту. – Пойдемте.
– Ты же в тюрьму сядешь, – слабо отбиваю я. – Ты что, сесть хочешь?
– Да! Сяду! Сяду, отсижу свое и выйду! И никто меня больше долбить не будет!
– А, так ты герой у нас?
– Да.
– Сам погибай, товарища выручай, да?
– Пойдемте.
– Пойдемте? Пойдемте? Ты у меня, сучонок, так сейчас пойдешь…
Я чувствую приход. Дрожащая волна гнева проходит по ногам и рукам, и я не замечаю, что по- стариковски трясусь. Мне стоит больших трудов удержаться, чтобы не вытащить этого сопляка из машины в дождь и не вбить ему в горло его уверенность, не втоптать ногами в морду его нахальство и самодовольство. Нога пляшет на педали сцепления. Я начинаю мелко, истерично смеяться и не могу заставить себя прекратить смех – глядя на парня, я понимаю, что легко могу убить его сейчас, насмерть затоптать, вбивая ребра в легкие, заставляя захлебываться собственной кровью, могу забить его прямо здесь, в луже, в ста метрах от милиции, и ничего мне за это не будет. Меня заводит даже не безнаказанность, а сложившаяся между нами интимность в этой машине с запотевшими стеклами.
Он смотрит на меня, но я не вижу, что ему страшно. Он не понимает, что всего через пять минут может стать трупом. Что всего через пять минут его может не быть. Эта мысль подстегивает мое веселье, и я смеюсь еще громче, давясь смехом, захлебываясь им. Мне становится трудно дышать, лицо краснеет, а глаза слезятся.
И тогда ему становится страшно. Потому что со стороны я выгляжу ненормальным. А чему тут удивляться, я и есть ненормальный.
Теперь молчу я. Молчу, пока веду машину по Островского, на проспект Свободы и дальше – к Краснодарскому шоссе. Молчу, когда мы выезжаем за город, и Денис – могу поклясться – с нарастающим страхом смотрит в зеркало заднего вида на уменьшающийся за нами указатель с названием города, перечеркнутый наискось черной стрелой. Молчу, когда миную Штеровку, Залесье, поселок Коммунизма и, наконец, вырываюсь на Краснодарскую трассу.
Мы движемся в ночной темноте, густой настолько, что даже дальний свет помогает нам видеть лишь небольшой участок шоссе впереди, и создается ощущение, что мы – под водой.
Когда впереди мелькает истерзанный всеми ветрами и заляпанный дорожной грязью указатель с надписью «Кафе Приволье», я сбрасываю ход.
Эту забегаловку содержит Нарцисс – сутулый армянин неопределенного возраста, постоянно улыбающийся при разговоре, и его улыбка кажется намертво приклеенной к лицу. Шесть лет назад сын Нарцисса, Гагик, попал в дурную историю с наркотиками, а я продемонстрировал Нарциссу удивительные свойства отечественного законодательства.
Закон подобен стеклянной мозаике, все зависит от того, как вы повернете трубу и в какой новый узор сложатся те же самые стекляшки. Картинка становится совершенно не такой однозначной, как представлялась вначале.
Я сделал это не из-за денег, хоть Нарцисс и предлагал. Я вообще не беру взяток. Не из-за чести мундира, нет. Просто я не совсем представляю, что делать с деньгами. Они не имеют никакого значения в моей системе координат.
Гагик вышел на свободу после двух месяцев предварительного – бледный, небритый, щурящийся на дневной свет, как летучая мышь. С тех пор Нарцисс – мой должник.
Я сигналю с заднего двора, в спальне Нарцисса зажигается свет, и он выбегает наружу, чтобы открыть мне, не выказывая ни малейшего неудовольствия побудкой среди ночи.
Мы здороваемся кивками, не раскрывая рта. Сегодня вообще ночь молчания. А что говорить, когда и так все понятно?
Мы приходим в небольшую, три на четыре, комнату, один угол которой занимает крохотная подсобка с хозяйственным инвентарем, а в другом притулился старый стол с потрескавшейся от времени столешницей и три его ровесника – колченогих стула с гнутыми спинками.
