натуральны, как и живые парикмахеры.
В среднем этаже огромного здания, вмещающего до пяти тысяч посетителей, располагались сплошь ресторации, в которых было соединено все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и удовлетворения их прихоти и сладострастия. «Сам Лукулл мог бы восхититься этим царством изысканного обжорства», – подумал Ермолов, останавливаясь у знаменитой ресторации «О Мий Колонн» – «У тысячи колонн». Ему рассказывали, что здесь хозяйка, словно царица, сидит с утра до вечера на троне, рассылая приходящим дары через своих прислужников и собирая с них дань золотом и серебром.
В подземелье этого дома, как говорили Ермолову, находились также приюты для нищих, где за несколько су можно было пообедать супом из костей, соусом из мышей и жарким из кошек. В самом же верхнем этаже жили жрицы сладострастия. В общем, Пале-Рояль сам по себе казался городом. Он был похож не на бывший королевский дворец, а на толкучий рынок.
Ермолов любовался простыми француженками. Все они одевались просто, красиво и опрятно, были круглолицы, бледны, темно-русы или брюнетки, с живыми быстрыми глазками и всегдашнею улыбкой. При тонкой талии и гибком стане, они носили коротенькие платья, чтобы были видны ножки, ручки прятали в фартучные карманы, а волосы убирали под сеточки или чепчики. После двухлетней бивачной жизни Ермолов впервые ощутил острую тоску по теплой и мягкой женской руке.
В толпе, не стыдясь тесниться к мужчинам, сновали щегольски разряженные красотки, стреляя направо и налево подведенными глазками. Одна из них, большеглазая, с глубокой переносицей и маленьким кукольным носиком, повела осаду Ермолова по всем правилам воинского искусства, а когда он попытался ретироваться, пребольно ущипнула его.
– Алексей Александрович, – чувствуя, что не в силах побороть искушение, взмолился Ермолов, обратившись к Вельяминову, – обожди меня, тезка, на Императорской площади перед Тюильри…
Он последовал за красавицей, смущенно вздыхая: «Забыты осторожности, и ты, любезный товарищ, долго будешь ждать меня перед дворцом бывших королей и самого Наполеона. Ах, не так, не так жил я еще год назад…»
6
Император Александр, остановившийся сначала в доме наполеоновского министра иностранных дел Талейрана, беспринципного карьериста, затем переехал в Елисейский дворец. Чуть не каждый день устраивал он пышные приемы и празднества, на которые Ермолов должен был являться как начальник гвардейского корпуса.
Правду сказать, праздная парижская жизнь все менее нравилась ему. Парады устраивались так часто, что солдату в Париже было более трудно, чем в походе. Притом победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был до такой степени пристрастен к французам, что приказал парижской национальной гвардии брать встреченных на улицах русских солдат под арест, отчего произошло много драк, в которых большей частью русские выходили победителями. Своих притеснителей имели и офицеры, и первым был фон Сакен, который получил пост военного генерал-губернатора Парижа и всегда держал сторону французов. Комендантом покоренной столицы Александр I назначил своего флигель- адъютанта Рошешуара. Он был родом француз – из числа тех, кто во время революции оставил родину под предлогом преданности изгнанному и неспособному королю, но, в сущности, с единственной целью миновать бедствия и трудности, которые его соотечественники переносили ради спасения Франции. Этот Рошешуар чинил всяческие неприятности русским офицерам, окружил себя французами и не упускал случая дать им предпочтение перед русскими.
– Увы, цель нашего государя вполне достигнута., – пробормотал Ермолов. – Он приобрел расположение французов и вместе с тем впервые вызвал на себя ропот победоносного своего войска…
Ермолов одиноко стоял в беломраморной, украшенной зеркалами и золочеными жирандолями зале, такой громадной, что даже при теперешнем многолюдстве помещение казалось пустым. По высочайшему повелению он должен был являться на приемы во фраке и чувствовал себя в нем очень неудобно.
Но куда более, чем неловкость от непривычной цивильной одежды, раздражала его надобность находиться среди придворных государя, испытывать их уколы от ревности и зависти, отвечать язвительными остротами и наживать новых врагов.
Конечно, благоволение к нему императора было велико, что еще раз подтвердилось поручением написать манифест. Барклаев приказ армии, очень неловкий, с порицанием французов, не понравился государю, и Константин Павлович указал на Ермолова. Алексей Петрович заимствовал кое-что из Тита Ливия и в проекте приказа первый раз употребил слово «товарищи». Была также фраза: «Я знаю каждого из вас; по крайней мере место, ознаменованное его подвигом». Ермолов прочел государю текст один раз, потом другой, и тот подписал, вычеркнув слово «товарищи» и фразу о подвиге…
В центре залы наполеоновские маршалы и генералы, изменившие своему императору, представлялись Александру I. От пестрой, блестящей золотым шитьем, и орденами толпы отделились двое. Великий князь Константин с генералом исполинского роста во французском мундире времен республики направились к Ермолову.
– Алексей Петрович! – сказал Константин. – Генерал Лекурб прослышал, что ты здесь, и пожелал непременно познакомиться с тобой.
– Очень рад увидеть героя Граубиндена, – пожимая руку генералу, живо ответил Ермолов. – Вы один из немногих французов, кому не пришлось изменять присяге…
Произведенный в дивизионные генералы, Лекурб в 1799 году деятельно вспомоществовал Массена в его неудачных битвах с непобедимым Суворовым и после Муттенского сражения сам оказался в плену. Зато в следующем году, командуя правым крылом армии Моро, он перешел через Рейн, овладел Фельдкирхеном и всем Граубинденом, разгромив австрийцев. После воцарения Наполеона Лекурб обрек себя на добровольное изгнание.
Указывая на вчерашних наполеоновских маршалов, которые заискивали теперь перед русским императором, Лекурб громко произнес:
– Презираю их за непостоянство и отсутствие верности долгу. Я не желал бы видеть этих трусов в качестве моих полубригадных начальников…
– Вас просит его величество… – подошел к Ермолову один из флигель-адъютантов.
Император что-то говорил, сладко улыбаясь, маршалу Виктору, получившему свой жезл от Наполеона за Фридланд, но, завидя Ермолова, вмиг сменил выражение лица, явив крайнюю холодность:
– У тебя, Алексей Петрович, гренадеры разучились маршировать. Взвод на вчерашнем параде сбился с ноги…
– Из-за неправильной музыки, ваше величество, – заметил Ермолов.
– Приказываю, – не слушая его, продолжал Александр, – арестовать и препроводить на гауптвахту батальонного и полкового командиров.
Ермолов нахмурил густые брови и твердо возразил:
– Государь! Полковники сии – отличнейшие офицеры. Уважьте службу их, а особливо не посылайте их на иностранную гауптвахту. У вас есть на то Сибирь, крепость!
– Исполняйте долг свой! – почти закричал Александр, теряя привычное самообладание.
Девятнадцатилетний великий князь Николай Павлович, округлив глаза, гневно добавил:
– Возмутительное непочтение к особе его величества!..
Ермолов молча поклонился и решил не арестовывать заслуженных воинов, надеясь, что случай забудется. А если бы император проверил выполнение приказа, у Алексея Петровича уже был готов ответ, что оба полковника повели гренадер в селения и их нет в Париже.
Вечером Ермолов был в театре, где давали оперу Моцарта «Волшебная флейта», которую он не имел случая слушать в Петербурге. Он восхищался аллегро в исполнении Папагено, который чрезвычайно забавлял всех своими колокольчиками и дудочками. Только некоторые монологи показались ему скучными – например, разговор жреца с Тамино или речи самого царя Басов, волшебника Карастро. Зато гений Моцарта околдовывал. «Музыка эта стара, но, видно, хорошее не старится…» – думал Ермолов, когда кто-то осторожно тронул его за плечо. Это был перепуганный донельзя адъютант начальника главного штаба князя Волконского.
