службе и нравился чрезвычайному послу своим острым умом, отличными способностями и глубоким знанием края.
– Вся сия наемная сволочь, – отвечал Ермолов, пуская трусцой своего коня бок о бок с лошадью Мазаровича, – выдает себя за единственных спасителей Персии. А персияне по глупости не видят, что делается это не для ограждения их, но чтобы иметь верное средство продать выгодною ценой самое гадкое сукно и бракованное оружие…
А от близкой уже Эривани с криком и гиканьем летела курдская конница. Брат местного сердара Гуссейн-ага торжественно встречал русское посольство. Ермолов пустил свою лошадь вскачь и объехал выстроившихся курдов, воинственный кочевой народ, отличных всадников, приветствовавших генерала с веселым видом и радостными восклицаниями. Осмотрев войска, Ермолов с посольством расположился на холме, и началась игра, изображающая сражение с пальбой холостыми зарядами. Более тысячи курдов, вооруженных копьями и пистолетами, на славных лошадях рыскали взад-вперед часа полтора. Они разгорячились, всякий желал показать свое искусство, поднялась пыль, крики и ужасная стрельба.
У ворот Эривани Ермолова ожидал сердар Гуссейн-Кули-хан с полутора тысячами регулярной пехоты при шести орудиях.
Глядя, как неумело, но старательно маршируют пехотинцы, чрезвычайный посол с усмешкой бросил Мазаровичу:
– Потеряв азиатскую ловкость и проворство, сарбазы не получили и европейской выправки. Грязное и дурно одетое войско не умеет даже действовать английскими ружьями!
Со стороны Эривань казалась очень красивой: беленькие домики утопали в зелени садов, изящные тонкие минареты возносились высоко в небо, старая крепость с дворцом сердара внушительно расположилась над рекой Занга. Но сам город поразил Ермолова удушливым запахом и обилием нечистот. Пока посол обедал и пил кофе у Гуссейн-Кули-хана, который почитался лучшим в Персии полководцем, полковник Иванов и штабс-капитан Муравьев, запершись, наносили на карту пройденный путь.
Из Эривани открывался прекрасный вид на Арарат, вершины которого видны были почти постоянно.
Арарат, Большой и Малый, назывался еще у армян Масис – Мать Мира. Монахи утверждали, что между его сосцами остановился некогда Ноев ковчег. Армяне почитали его как святую гору и создали об Арарате десятки поэтичных легенд. Удаляясь с посольством к Нахичевани, Ермолов не раз оглядывался на белоснежные шапки, резко выделявшиеся на фоне густо-синего безоблачного неба.
11 мая посольство прибыло в Нахичевань, приветствуемое слепым Назар-Али-ханом. Шах Персии вырезал ему глаза за одно только подозрение в привязанности к России. Доброе лицо старика внушало уважение, а увечье его – сострадание.
– Только ужас может вызвать власть царей, преступающих пределы в отношении к подданным! – гневно сказал Мазаровичу Ермолов. – Здесь между врагами свободы надобно учиться боготворить ее,
– Хотите, Алексей Петрович, я расскажу вам, как производится процедура этого варварского наказания? – спросил тот. – Шах при себе,– заметьте, при себе – велит приковать к земле осужденного и положить ему на грудь груз, на который садятся еще несколько человек. Глаза у несчастного выкатываются из орбит, и палач вырезает их особенными ножницами…
– Осторожное правительство удерживает своего сына залогом верности! – брезгливо ответил Ермолов. – Благословляю стократ любезное мое Отечество. Ничто не изгладит в сердце моем того презрения, которое я почувствовал к правительству Персии…
Он оказал особенное внимание несчастному старику, чем немало удивил сопровождавших посольство персов.
«Эти рабы, – думал горько Ермолов, – из подобострастия готовы почитать излишеством даже глаза…»
5
Ермолов ехал неспешно.
Но далеко впереди его летела молва об огромном и страшном русском великане с черно-седыми усами и густым громким голосом, о могучем воине, в жилах которого течет кровь самого Чингисхана, покорителя вселенной, и который разбил войско другого властелина полумира – Наполеона. Шахские сердары и вали теребили крашенные хной бороды и теряли дар речи, еще не видя грозного Ярмула.
19 мая посольство было в Тебризе – местопребывании Аббас-Мирзы.
Зная любовь персов к церемониям, Ермолов постарался придать процессии торжественность, которая в Европе показалась бы шутовским маскарадом. Впереди ехали в красных мундирах донские казаки, за ними шли, играя марши, музыканты, потом уже медленно двигался на коне Ермолов со свитой. Перед послом персидский есаул в оранжевом кафтане и белой бараньей шапке разгонял любопытных большой медною булавой.
Сорок разнокалиберных орудий конной артиллерии у стен Тебриза приветствовали чрезвычайного посла нестройными залпами. Боевым русским маршам шумно отвечала азиатская музыка на барабанах, флейтах и трубах. С трудом мог разобрать Ермолов в этой какофонии искаженную мелодию английского гимна «Боже, храни короля…». Он перевел взгляд на первый батальон персидской пехоты – прекрасных, рослых и чистых солдат с длинными бородами и в папахах. Горькое и мучительное чувство овладело им. Весь образцовый батальон состоял из русских дезертиров, из беглых солдат; были и офицеры. Батальон этот, именуемый Енгимусульман, уже дрался против своих и проявил отчаянную храбрость. Теперь многие из дезертиров тайно просились назад, и Ермолов надеялся взять их с собой на возвратном пути. Но мучительное чувство при виде перебежчиков не проходило. Английский капитан Харт скакал по фронту и бил кулаками по лицам ротных командиров.
Перейдя мост через речку Аджису, посольство направилось узкими улочками Тебриза к отведенной резиденции – дому Мирзы-Безорга – каймакама, или первого министра наследника. На другой день каймакам явился, чтобы договориться о подробностях аудиенции.
Мирза-Безорг, семидесятилетний старик, был довольно высок, худощав, пронырлив и беспрестанно говорил о себе как о бедном дервише, отказавшемся от всех мирских благ и наслаждений. Между тем его уже назначили преемником первого визиря, которому было девяносто лет; один сын Безорга готовился занять его теперешний пост, а другой был женат на шахской дочери и жил в сверхъестественной роскоши. Воспитатель Аббаса, хитрый и коварный Безорг делал в Тебризе что хотел.
Отправляя Ермолова в Персию, император Александр I просил его не дразнить персов и соблюдать азиатский этикет, но посол тогда же решил, что будет выполнять лишь те условия, которые не унизят достоинство России. При свидании Безорг, пересыпая речь цветистыми восточными комплиментами, уведомил русского генерала, что в комнату наследника нельзя войти в сапогах, а надо надеть красные чулки, что при свидании чиновники останутся во дворе, под окнами, и что так поступали европейские посланники из Франции и Англии. В своем ответе Ермолов перещеголял хитрого старика словесной лестью, сладкой, как шербет, но закончил словами резкими и язвительными.
– Переведи! – приказал он толмачу Алиханову. – Я знаю, на какие унижения перед Аббасом шел присланный Наполеоном генерал Гарданн, когда он стремился делать возможный вред России. Переведи. После красного колпака вольности французу нетрудно было надеть и красные чулки лести. Посланники же английские в намерении приобрести выгоды торговли также подчиняются персидскому этикету. Переведи. Но так как я приехал не с подлыми чувствами Наполеонова шпиона, не с корыстолюбивыми желаниями приказчика торговой нации, то не согласен на красные чулки и прочие унизительные требования…
После долгих раздумий Аббас-Мирза принял русского посла и его свиту во дворе, но не сидя на своих коврах, которых не дерзал попирать ни один сапог или башмак, а стоя на каменном помосте, у самых окон дворца, под портретом своего родителя. Алексей Петрович передал ему грамоту императора Александра и представил членов посольства.
Ермолов знал о том, что Фетх-Али-шах назначил Аббаса своим наследником, отказав в том старшему сыну, Махмед-Али-Мирзе. Злоба поселилась между братьями; старший объявил при отце, что после его смерти оружие изберет царя. Махмед-Али был храбрым воином, чуждым всякой неги и европейских обычаев; Аббас-Мирза, напротив, нежный и женоподобный, искал дружбы то у французов, то у англичан и
