штаны до щиколоток, со смелыми разрезами по бокам. Жалко, пришлось отдать их для школьного музея. А то бы я в них на какой-нибудь свой экзамен сходил – например, по животноводству (там ведь не надо с настоящими свиньями якшаться). А первым признали какое-то подростковое свадебное платье! Девчонка, которая его сшила, возилась с ним несколько месяцев, но куда его можно надеть? Только для музея и годится. Или какой-нибудь карлице продать.
30 мая. Ну и устал же я за последние две недели! В жизни так не уставал, как во время сдачи заключительных школьных экзаменов. Даже испытания в Орден показались мне намного легче. Все я умею – и по дереву вырезать, и олово выплавлять, и даже лить стеклянные поделки, а уж про животноводство и говорить нечего – первый ученик в классе, любая свинья за мной в огонь и воду пойдет. Холль, по-моему, порядком расстроился, что я не буду заниматься домашними птицами и прочей живностью. А после экзамена ко мне подошел какой-то парень и сказал, что он из имперской Канцелярии. Оказывается, мне еще нужно подтвердить, что я твердо намерен стать стажером Ордена, чтобы они предусмотрели на меня статью расходов. И еще они прислали моим родителям письмо с таким же точно вопросом, чтобы, мол, у них была бумага «для отчетности». Одно слово – Канцелярия! Я-то подтвердил и на его бланке закорючку черкнул (надо будет потренироваться свою подпись ставить, а то смотрится как-то по-детски). Отец без лишних слов свое согласие написал, а мама меня еще полчаса донимала, твердо ли я решил или хочу еще подумать.
2 июня. Вчера смотрел, как отправляются в путь цирковые фургоны. Просто вышел к Помидорной улице и пристроился к толпе зевак. Их там каждый год собирается видимо-невидимо, не протолкнешься, но я выбрал какое-то крыльцо и сел на перила. Пыль стояла столбом! Но я сидел повыше других, и на меня она не очень летела, хотя платок ко рту я все-таки прижал. И вдруг я увидел Маккафу. Она тоже стояла на краю своего фургона и смотрела на толпу. Некоторые ее узнавали и кричали приветствия. И вообще, по-моему, ей больше всех махали, потому что она была в одних шортах и майке, высокая и стройная, и уже загорелая. Не понимаю, как Динника ее не узнала, когда зимой на льду встретила. И тут Маккафа меня увидела и улыбнулась (мне показалось, что именно мне), а потом я будто сошел с ума! До сих пор неловко вспоминать. Спрыгнул со своего насеста и через толпу продрался, чуть под колеса следующего фургона не попал, но все же выбрался и к ее повозке подскочил. Чего я хотел? Сам не понимаю, что на меня нашло, на жаре, наверное, голову напекло. А она вдруг тоже спрыгнула, и оказалось, что мы с ней почти одного роста, и я совсем ненамного повыше. Наверное, потому, что на мне сандалии были, а она босиком ехала. Обняла она меня руками за шею, и я ее тоже, а талия у нее такая тонкая и горячая, что я чуть не упал от внезапной слабости в ногах, а тут еще два ее мягких бугорка мне в ребра уперлись. Всего-то ничего постояли так, а мать ее уже что-то визгливо закричала, в толпе загудели пуще прежнего и стали всякие шуточки выкрикивать, и мы совсем друг друга бы не услышали, если бы вздумали разговаривать. В общем, она убежала свой фургон догонять, а я еще постоял немного как оглушенный, потом прошел до ближайшего переулка и в толпу затесался. Не знаю, как я до Хеттики добрался, только в воде очнулся, когда охладился немного. Как же все-таки больно – вот так провожать, когда уже вроде бы забыл ее, а потом вдруг так глупо сорвался! Почему она так поступила? Наверное, скучно ей было на своем фургоне просто так ехать, вот и посмеялась надо мной, дураком.
3 июня. Рылся сегодня в ящике стола, искал свежее перо, и вдруг наткнулся на Маккафин портрет. Забыл про перо, поставил перед собой и смотрел минут пять, не меньше. А потом на шкаф, обратно на тот же гвоздик повесил. Все какие-то странные мечты в моей голове бродят – что Маккафа вернется, я к тому времени стану настоящим стажером Ордена магов, и будет у меня свои средства для отдельной от родителей жизни, а Маккафа переедет ко мне, и… Дальше я не решился подумать, и тут же мамино лицо мне пригрезилось, в тот момент, когда я сообщаю ей о том, что подыскал квартиру на Береговой улице, рядом с Орденом. И все мои мечты рассыпались, как песочный домик. Да и не захочет Маккафа свой цирк бросить, там публика, всякие овации и восторги толпы.
6 июня. Зубля почти не заходит. Бывает только примерно раз в неделю, хотя я его хорошо угощаю, вкусные отбросы припасаю (в подвале, чтобы не протухли). Но он предпочитает с друзьями и подругами по всяким помойкам шляться. Не раз говорил я ему – не гуляй где попало, попадешь в ловушку и погибнешь бесследно, да он разве понимает? Пожрет, вздремнет, и опять по своим делам.
9 июня. Проводили сегодня маму, она с театром а Азиану отправилась. Хоть бы раз в городе осталась! Только что ей тут делать, без актеров и любимого грима? А вчера опять Реннтиги приходили. Наддке позавчера исполнилось одиннадцать лет! А на вид ей, по-моему, все двенадцать, и ведет себя при этом как десятилетняя. Эта загадка природы занимала меня целых пять минут, пока я вежливо сидел со всеми в гостиной. Как бы отучить ее приставать ко мне? Зублю, что ли, натравить?
13 июня. Бузз нынче оформил позволение и пришел ко мне (а я как раз только успел проснуться), чтобы похвастаться. Посмотрел я на эту бумажку, и что же? Вещь, конечно, солидная, да вот только теперь он каждые полгода будет отдавать Канцелярии кучу денег. На них можно было бы купить штук сто леденцов на палочке! Но и зарабатывать при этом он станет все равно, конечно, больше, чем во время учебы. И еще у него пока нет права продавать свои картины на улице, можно только приносить в Музей и показывать директору и прочим «ценителям», и за смешные деньги отдавать для экспозиции! Так в его позволении и написано. Зато печать, нужно признаться, замечательная. Кажется, будто она не только блестит, но и меняет цвет с синего на зеленый, если смотреть на нее под разными углами. Такую даже Буззу не подделать. Я спросил у него: «Как Бюшша поживает?» А он скривился так, будто у него зуб заболел, и ответил: «Ты знаешь, очень уж она неуклюжая, пошел я зимой с ней на горку, а она поскользнулась и на меня упала! Вот я и подумал, что пока здоров и кости целы, надо мне с ней завязывать, но тогда как-то забыл об этом. А недавно стал ей в театре свои декорации показывать, а она и говорит, что вот это – настоящее искусство, а не то, что я на досуге рисую – всякую ерунду, цветочки да фруктики. Короче, уже месяц, как мы с ней поругались на почве живописи». – «Поздравляю», – сказал я. «А ты как, все к Блоббу в магазин ходишь?» – спросил он. «Редко», – так я ему сказал, и не стал рассказывать ни про нашу последнюю встречу с Маккафой, ни про другие женские дела. Кому это любопытно, кроме меня? Тут он поинтересовался, скоро ли мне надо будет начинать учебу в Ордене, и велика ли стипендия. Ничего этого я не знаю – Холль мне как-то сказал, что должно прийти отдельное письмо. Но обычно стажеры начинают работу в сентябре, такова вековая традиция.
14 июня. Такая жара, что вообще ничего неохота делать, даже купаться. Пришел Зубля, и я встал и принялся его дрессировать. Он с недовольным видом попрыгал в кольцо и ушел спать под кровать, там еще относительно прохладно. И тут пришли Клуппер с Динникой и в окно позвали меня на Хеттику. Я у Клуппера спрашиваю: «Ты что, уже всю посуду вымыл?» И кто меня за язык тянул? Он так на меня посмотрел, что я подумал – так недолго и друга потерять, хотя что уж такого стыдного в его заработке? А Динника говорит: «Можно мне зайти посмотреть, как ты живешь? Я специально уговорила Клуппера к тебе заглянуть». Не мог же я ей отказать! Пришлось мне срочно Маккафин портрет обратно в стол прятать, и заодно под кровать заглянул, убедился, что Зубля в коробке дрыхнет. Клуппер тоже явился, не захотел нас с Динникой наедине оставлять. Стали мы втроем по дому расхаживать, везде побывали – и на кухне, и в кладовке, и в гостиной, и в спальне родителей, и даже на чердак слазили (там очень пыльно и жарко, и нет ничего интересного, даже летучих мышей). «А у тебя дом ничего, почти как у меня», – одобрила Динника. Клуппер почти все время молчал и смотрел все больше на Диннику, чем на мебель и прочую обстановку. Буззова картина, которую тот создал еще года два назад (на ней моя мама в полный рост, в театральном интерьере) им не очень понравилась. «Как будто ребенок нарисовал», – сказал Клуппер. «Ты ничего не понимаешь в современной живописи, – сказал я. – Это направление называется наивный метареализм, Бузз его раньше исповедовал». – «А, так это Буззово полотно! – воскликнул он. – Теперь мне все понятно. Сейчас-то он рисует намного лучше». – «А кто это – Бузз?» – спросила Динника. Мы наперебой стали расхваливать этого замечательного человека и художника, а я добавил еще самые свежие сведения про то, как он обзавелся канцелярским позволением. «А мне еще целый год учиться», – мрачно заметила Динника. «А мне лет семь
