храм, была забрызгана мерзостью, которая, как учили ее и каждую американку, была им необходима.
Джан лежала на софе в своей огромной пустой комнате. Жилая комната? Этот мавзолей? Нет, отказаться от этого не слишком тяжело. Но что она сделает потом?
Джан подумала о Нью-Йорке, о своей жизни с Сэмом, о расставании. Она думала о Молли и Чаке, о Нейле, о тех двух ужасных, одиноких годах, которые провела после разрыва с этим миром.
Хотела ли Джан, чтобы этого никогда не было? Желала ли она подтвердить свое тождество с Мэри Джейн?
Джан не могла ответить на это утвердительно. Она была рада тому, что стала хорошенькой. Не для каждого, конечно, а для себя. Не будучи никогда красавицей, Джан всегда жаждала ею быть. И если бы она не прошла через хирургическое отделение, то никогда бы не вкусила этого. Джан подумала, что хорошо знает разницу между жизнью красивой женщины и жизнью уродки. Она испытала это. И была рада.
И сейчас Джан злилась на мир, увековечивший эту разницу: размер глаз и форма носа значат больше, чем личностные качества. Голливудомания и американомания распространяются по всему земному шару. Америка экспортирует свое представление о культуре так же, как Япония экспортирует автомобили.
Джан слышала гудки на другом конце провода. «Пожалуйста, доктор, будьте дома», – умоляла она. Ей было интересно, как выглядит квартира Брюстера. Спит ли он в односпальной кровати или в двуспальной? «Боже, – молила она, – дай ему спать одному».
– Алло?
– Брюстер? Это Мери Джейн!
Слава Богу! Это было хорошее начало. Джан слышала, как он вздохнул.
– Я разбудила вас? Простите.
– Все в порядке. – Он помолчал. – Я не разговаривал с Мери Джейн много лет.
– Знаю, так же, как и я.
Джан умолкла. Как она могла объяснить? Как мог кто-нибудь, даже Мур, понять, что с ней случилось: кем она была, и кем она попыталась стать, и кем она стала сейчас?
– Кое-что произошло. Я имею в виду, я чувствую, как я изменилась, как…
Джан вслушалась на минуту в молчание на другом конце провода, поскольку ей показалось, что Брюстер ее не слышит.
– Брюстер? – позвала она.
– Да, Мери Джейн?
– Когда вы возвращаетесь в Гондурас?
– В течение месяца.
– Вам нужна сиделка?
– Вы нуждаетесь в работе?
– Нет, но я… Я очень, очень хочу.
Хотел ли Мур посмеяться над ней? Счел ли он ее дилетантом, входящим в новую роль? Все равно, Джан чувствовала, что это самый важный звонок, который она когда-либо делала, самый важный звонок в ее жизни.
– Я знаю, это достаточно неожиданно, – начала она, – но кое-что изменилось во мне. Я думаю, что это вызревало во мне долгое время.
– Я тоже так думаю, – сказал Брюстер.
– Мне кажется, я могла бы стать сиделкой. Я имею в виду, мне надо учиться, я многое забыла. И я не знаю испанский, кроме того, чему учил меня Рауль…
– Значит, надо пойти на курсы.
– Да! – Джан глубоко вздохнула. – Я могла бы помогать в присмотре за детьми. Я знаю, могла бы. Не в хирургии, конечно, но, может быть, во время консультаций. Я могла бы помогать кому угодно, могла бы присматривать за ними, Брюстер. Я знаю, я могла бы.
Слезы полились из ее глаз.
– Могу я приехать, Брюстер? – прошептала она.
– Добро пожаловать, – сказал он.
НЕИЗВЕСТНОСТЬ
