зло. Как лицемер, ты говоришь одно, а делаешь другое. За это тебя отлучили от церкви, и ты не имеешь права говорить от лица белого бога.
– Как ты смеешь обвинять меня, женщина! Ты не понимаешь, о чем говоришь! Тебе не дано понять... о нет, не дано! – Джэггар вдруг закрыл лицо руками, потом вскинул их к соломенному потолку хижины и воззвал: – Боже милостивый! Прости ее, ибо она не ведает, что творит. Это заблудшая овечка, но под моим влиянием она познает свет веры и падет во прах перед тобой, Господи...
Лилиа сделала шаг назад, но большая рука священника поймала ее за локоть. Он впился взглядом в ее полуобнаженное тело. Другая его рука неверным шарящим движением потянулась к груди, и взгляд тотчас стал масленым, похотливым. От этого прикосновения девушку охватило невыразимое отвращение.
– Идем же, моя овечка, идем со мной. – В углах губ Джэггара запузырилась слюна. – Я буду твоим пастырем, я поведу тебя дорогой истинной веры... Мы воссоединимся не в грехе, а в благочестии, и с той минуты ни один волос не упадет с твоей головы...
Лилиа удалось вырваться, но при этом она оказалась в глубине хижины. Священник, быстро заступив ей дорогу к выходу, продолжал что-то бормотать о священном слиянии и просветлении.
– Ты что же, надеешься одурачить меня, Исаак Джэггар? – не помня себя от возмущения и брезгливости, воскликнула девушка. – Тебе нет дела до того, какой я веры, тобой движет обыкновенная похоть! Ты ничем не лучше Лопаки... Нет, ты хуже его, гораздо хуже! Если Лопака и лжет, то хотя бы не притворяется иным, чем он есть на самом деле, не скрывает своих помыслов и называет вещи своими именами. Пока жива, я не последую за тобой!
Джэггар размахнулся, намереваясь ударить ее. Однако потом его плечи ссутулились, а рука бессильно повисла вдоль тела. Он потряс головой, словно отгоняя наваждение, и в глазах его снова зажегся фанатический огонь.
– Это ты во всем виновата, Лилиа Монрой! Это в тебе живет большое зло, и имя этому злу – обольщение. Ты сосуд греха, воплощение бесстыдства, ты совращаешь одним видом своего полуголого тела. Боже, ты и святого собьешь с пути истинного! – Он обшарил ее взглядом, и Лилиа охватило желание прикрыться. – Посмей только сказать, что я не прав! Почему ты не хочешь носить достойную одежду и скрывать это грешное тело от мужских глаз? Потому что это лишит тебя возможности обольщать! Подобно Еве, по вине которой был утрачен рай, ты искушаешь мужчин, а когда они поддаются на приманку, изображаешь невинность и унижаешь их! Тебя радует, что по твоей милости еще один несчастный обречен на вечные муки! Как прокаженная, ты заражаешь всех одним своим прикосновением, одним своим дыханием! Последний раз повторяю: раскайся и следуй за мной, пока я еще готов спасти твою душу!
В этот момент в дверном проеме мелькнула тень, и послышался голос Акаки:
– Лилиа! Ты вернулась?
Войдя, женщина удивленно уставилась на священника.
– Что здесь происходит? Что нужно этому человеку, доченька?
Преподобный Джэггар заметался по хижине. Увидев Акаки, он как бы уменьшился в размерах и потерял зловещее величие безумца. Теперь это был застигнутый врасплох бледный и худой человек. Со сдавленным возгласом он выскочил из хижины и исчез в зарослях. Акаки с минуту смотрела ему вслед, потом повернулась к дочери.
– Это ведь Исаак Джэггар? Но как он здесь оказался? Насколько мне известно, священник переметнулся к Лопаке... Странно. – Внезапная мысль заставила ее нахмуриться. – Что-то произошло? Он обидел тебя, Лилиа?
– Нет, мама, ничего страшного не случилось. – Тем не менее Лилиа содрогнулась и обхватила себя руками. – Это плохой человек, мама, очень плохой.
Джэггар нашел Эйзу Радда в условленном месте на пляже. К тому времени, когда они встретились, миссионер уже пришел в себя.
– Ну что? – нетерпеливо осведомился Радд. – Покончил ты, наконец, с этой туземной сучонкой или нет?
Джэггар стиснул руки в кулаки с такой силой, что ногти, отчасти обломанные, отчасти обкусанные, впились в ладони. Миссионер всей душой приветствовал эту боль – она несла с собой что-то вроде очищения, помогала забыть, что он снова был на грани падения.
– Ну что молчишь, преподобный? – брюзгливо настаивал Радд. – Скажи, ты ведь прикончил ее?
– Нет, – благочестиво ответил Джэггар, собравшись с мыслями. – Я служу Господу и никогда не подниму руку на Его создание, как бы оно ни погрязло в грехах.
– И так ты ответишь Лопаке, когда он задаст тебе тот же самый вопрос? – хмыкнул Радд, покачиваясь на пятках. – Представляю себе, как неприятно он будет удивлен. Чтоб мне пропасть, он может даже... Как это ты выразился? Поднять на тебя руку, и притом не пустую.
– Господь наш не оставит нас в час испытания и подскажет, как избавиться от Лилиа. Душа ее поражена проказой, и за это она должна быть... Она должна быть...
Миссионер уставился вдаль невидящим взглядом. Что-то смутное забрезжило в его сознании. Он напрягся – и вспомнил. Ему приходилось слышать о Молокаи, небольшом острове из числа Сандвичевых. Там, как и везде, мирно жили какие-то туземцы, но на севере далеко вдавался в море мыс, изолированный от остальной части непроходимыми скалами. С трех других сторон этот кусок суши был совершенно недоступен из-за кораллового рифа, где ревел бешеный прибой. Не только суда, но и лодки туземцев не могли преодолеть этот естественный барьер, лишь очень ловкому и сильному пловцу удавалось миновать его. Мыс этот назывался Калаупапа. Проникнуть туда (а вернее, оттуда) можно было единственной крутой тропой, охранявшейся денно и нощно.
На мысе Калаупапа находилась колония прокаженных. Их привозили к самому рифу, сбрасывали в море и оставляли на произвол судьбы. Если несчастному удавалось преодолеть риф, колония пополнялась. В любом случае он навеки исчезал, что и требовалось, ибо жертвы этой болезни мало походили на людей, скорее уж на исчадий ада. Туземцы считали, что лишь ужасный проступок так страшно наказуется богами и прокаженным нечего делать среди нормальных людей. То было поистине чистилище, разве что на этом свете...
– Да, да... там ей самое место, – бормотал священник, перед глазами которого проходили картины одна другой ужаснее.
