— Агрессивно. Мы ведь просто разговариваем, я хочу облегчить вам поездку, цели которой, кстати, не вполне понимаю. А вы ершитесь и смотрите на меня как на классового врага.
— Вы хорошо разбираетесь во взглядах, — сказал Р.М. — Именно как на классового врага… Не сердитесь, это въелось в меня с детства, вы не виноваты, естественно. Видите ли, мой отец сидел при Сталине. И про следователя своего рассказывал.
— Понимаю, — пробормотал Родиков, — хотя и не вполне. Судя по вашему возрасту, это было…
— Посадили его в сорок девятом, дали четвертак, вышел он в пятьдесят четвертом, повезло, что вождь оказался не долгожителем.
— Но времена меняются! Вы такой логичный человек, и вдруг такая женская, по сути, реакция.
— Женская? Вы имеете в виду эмоции? Ну конечно. Это детские впечатления, а они эмоциональны и потому, кстати, так влияют на подсознание.
— Отца били?
— Нет, представьте, никто его, кажется, ни разу не ударил. Кстати, не хотите ли вы сказать, что сейчас этим в вашем ведомстве не балуются?
— Ничего я не хочу сказать, — с досадой произнес Родиков. — Люди в органах разные, как и везде. Бывает, бьют. Но при следователях стараются не позволять себе… Следов нет. Иногда сам вижу: приводят на допрос, а человек уже сломан. Может, невиновен или арестован по ошибке, но — сломан, и готов нести на себя все, что угодно следствию. Это милиция нам так помогает… А сами следователи… Не знаю. Везде есть гнилые люди. Встречаются ужасные учителя — сплошь и рядом. А врачи? В прокуратуре тоже люди.
— Вы их оправдываете?
— Хотите, чтобы я сказал «да»?
— И сами вы не такой.
Родиков неопределенно пожал плечами.
— И все-таки вы мне не доверяете, — сказал он, помолчав.
— В чем? — удивился Р.М. — Нам с вами не работать вместе.
— Не доверяете, — упрямо повторил Родиков. — Едете вы в Каменск, имея в мыслях какие-то обстоятельства, о которых я не знаю. Что-то здесь не так. Что?
— Думайте, — усмехнулся Р.М. — Есть причины, по которым мне нужно посмотреть на рисунки и поговорить с матерью Нади.
— Загадку загадываете?
— Вы ведь интересуетесь моими работами, сами говорили. Вот и поломайте голову. Это поиск открытий, а не преступников.
— Не знаю, — протянул Родиков. — Может, и так. Может — нет. Пожалуйста, будьте осторожны.
Р.М. пробыл у следователя больше времени, чем рассчитывал, и теперь торопился. Хорошую задачку он Родикову подкинул, все в условии четко и продумано. Вот только решения он и сам пока не знает.
Таня проводила его до агентства Аэрофлота. Автобус-экспресс плыл по шоссе как океанский лайнер, с едва заметной килевой качкой, укачивало, хотелось спать, но Р.М. знал, что не уснет и будет находиться в нервном напряжении до тех пор, пока не надавит на кнопку звонка и не услышит голоса Галки.
Почему-то именно сейчас, в покачивании экспресса, в сутолоке аэропорта, в очереди на регистрацию, ожидании в комнате со странным названием «накопитель», а затем, наконец, в салоне самолета Р.М. ощущал любимое им состояние какого-то провала в собственные мысли, когда рассуждения возникают не вследствие логических умственных операций, а являются откуда-то целиком, их нужно только обозреть и подивиться неожиданному совершенству. Слово «вдохновение» Р.М. не любил: он занимался методикой прогнозирования открытий, которая призвана была изгнать всякий туман из этой области человеческой деятельности, оставив рациональную структуру. А вдохновение и все прочие словеса, что возле этого понятия обычно паразитируют, относились пока к области, где рациональное отступает. Р.М. не любил слово «вдохновение» потому, что не мог пока определить ему рационального выражения, описать алгоритмом, научить себя и других приходить в это состояние по желанию и в любое время. Но когда такое состояние возникало само, Р.М. испытывал муки счастья — он действительно страдал, потому что хотел и мог в эти редкие минуты делать все, и минут этих было мало, и случались они вовсе не тогда, когда он сидел за машинкой, а так вот, к примеру, как сейчас.
Р.М. смотрел в иллюминатор на ослепительно фиолетовое небо и думал: почему все-таки не Галка, а ее дочь? Объяснение уже возникло, но он не анализировал его, старался пока просто запомнить. И одновременно — будто работал параллельно еще один мозг — появлялся рассказ.
5
Наступил День узнавания. Однако прежнего удовольствия не было. Проснувшись, Кирр подумал даже, что останется дома, хотя приглашение лежало на подносе — почетный листок, один из пятидесяти. Так вот и подходит старость — когда уже не рвешься, как прежде, первым на планете узнать ответ на очередной сакраментальный вопрос. Он должен пойти, ведь задавать будут именно его вопрос, впрочем, искаженный почти до неузнаваемости многочисленными поправками. Может, потому и не хочется идти на церемонию? Уязвленное самолюбие. Нет, пожалуй.
Кирр заставил себя встать, умыться и позавтракать. Сел перед телеэкраном, но аппарат не включал, думал. Почему мир устроен именно так, а не иначе? Вот вопрос, на который никогда не будет ответа. Много сезонов назад, когда еще только был открыт этот закон природы — закон вопросов и ответов, — одним из первых на церемонии узнавания был задан вопрос о сущности всего. И это был единственный случай, когда прямой ответ не был получен. Вместо этого каждый, кто присутствовал на церемонии, ощутил ужас. Больше никто никогда подобных вопросов не задавал.
Кирр вышел на балкон. Город опустел, на улицах не было даже полицейских. Интересно, — подумал Кирр, — что спросит сегодня полицейское начальство? Вроде бы все в нашей жизни давно регламентировано, однако, каждый раз после Дня узнавания в своде законов появляется нечто новое. Даже подметальщики улиц собираются в этот день и задают свои вопросы, и получают ответы, так и достигается прогресс во всех сферах жизни, во всех без исключения. Месяц на обдумывание вопроса, и миг, чтобы узнать ответ. О, это великий закон природы, более универсальный, чем законы сохранения, потому что ведь и законы сохранения стали известны людям в какой-то из Дней узнавания.
Тысячи лет назад люди молились богам. Богу-земле, например, и Богу-плодородию. Собирались в храмах и возносили молитвы. И вот однажды священник церкви Лунния, придя в состояние экстаза, вместо обычного обращения к Богу-погоде с просьбой о прекращении дождей, вопросил его: скажи, бог наш, ну почему третий месяц идут беспрестанные дожди, ну почему? И сотни молящихся одновременно с пастырем произнесли эти слова.
И услышали ответ.
Это не было гласом небес. Просто каждый, и в храме, и на поле, и на городской площади, везде, на всей планете неожиданно понял, что дожди на континенте идут потому, что над океаном Мира возник стойкий антициклон, и над береговой линией постоянно конденсируется влага.
Никто не знал, что такое конденсация, невежество древних было беспредельным. Тысяча лет прошла прежде, чем люди отточили искусство задавать вопросы, прежде, чем люди поняли, что логика познания мира требует постепенности и продуманности. Можно задать вопрос и не понять ответ. Можно задать вопрос и вообще не получить ответа.
Сначала вопрошатели собирались в храмах и думали, что обращаются к богу. Но однажды был задан вопрос: «Кто ты, Всемогущий? Какой ты?» К изумлению священнослужителей, ответ гласил: «Я не всемогущ, потому что никто не может быть всемогущим. Я не бог, потому что богов не существует. Я — Природа, я — Мир, в котором вы живете, и во мне нет разума, а есть одно только чистое знание, потому что природа знает о себе все».
Вот так. Что осталось сейчас от церкви? Величественные здания храмов, в которых разместили
