— Знаешь, Рома, с тех пор, как нет Наденьки, я заставляю себя каждый день готовить что-нибудь вкусное… Раньше не успевала, а теперь заставляю. Ты поешь, хорошо?
Пришлось ему есть борщ, а Галка сидела рядом и пристально его рассматривала. Возникла неловкость: говорить с полным ртом Р.М. не мог, чувствовал себя глупо, а Галка все не отрывала взгляда.
— Рома, — сказала она, — давай договоримся. Ты не будешь меня утешать. От слов мне бывает плохо, я начинаю реветь.
Р.М. кивнул. Потом они пили кофе, и Галка говорила — почему-то не о дочери, а о бывшем муже.
— Ты веришь в любовь в сорок лет? Я не верила. Потом пришлось. Как у нас с ним было раньше, в первые дни… Так у него с ней, с его новой… У нас это продолжалось месяц или два, потом привыкли, началась семейная жизнь… То есть, хочу сказать — семейный стандарт, который иногда как кость в горле, и не сбежишь, потому что стандарт, а от стандарта не сбегают. Во всяком случае, такие, как я. Если бы я смогла все сохранить, если бы он не ушел… хотя что я… все равно он бы ее встретил. Но если бы… Мне все время кажется, что Наденька ничего бы не… Понимаешь? Так мне кажется…
Галка замолчала, смотрела в стол, мяла руками край скатерти, и Р.М. неожиданно увидел, что ее всю трясет. Она не плакала, внешне оставалась даже спокойна, но ее била дрожь, и это оказалось так страшно, что Р.М. растерялся вконец. Может, именно от растерянности он и сделал единственное, что должен был сделать. Обошел стол, обнял Галку, заставил пересесть на диван, и Галка прижалась к нему, продолжая дрожать, он чувствовал теперь, как ей плохо и только сильнее прижимал к себе.
Постепенно Галка успокоилась, и Р.М. ощутил неловкость от того, что делает нечто, логически необъяснимое, но отстраниться не мог, нужно было какое-то действие или слово, или то и другое вместе.
— Господи, — сказала Галка, уткнувшись носом в его плечо, — где ты был так долго, Рома? Ты же умнее нас всех, и ты бы еще тогда все понял… Я ведь понимать не хотела, только почувствовать и помочь. И другие тоже. А нужно было именно понять… Только ты мог бы…
— Галя, — медленно сказал Р.М., — я ведь ничего, ну совсем ничего о тебе не знаю. Я и услышал о тебе, то есть понял, что это именно ты, когда мне сказали о рисунках… нет, и тогда не понял, потом…
— Тогда, потом, — Галка вздохнула. — Спасибо, что приехал. Ты все поймешь, потому что кроме тебя некому. А я ведь сначала боялась, даже отвечать на письмо не хотела, дура… Они ведь все решили, что моя девочка… что у нее психическая болезнь. Все признаки нашли. Им надо было как-то объяснить, почему она это сделала. Может, действительно я виновата? А тебя не было. Ты бы посоветовал…
— Но я даже не знал, где ты, — пробормотал Р.М.
— Да нет, Рома, это я так… Хотела на школу в суд… Будто довели. Господи, глупо как… Все время ищу виноватых. Я тебе все расскажу, только не сейчас, ты ведь не уезжаешь? У тебя есть другие дела?
— Нет.
— А где твой чемодан?
— Портфель… Я снял комнату у одной бабки.
— Ты с ума сошел. Ты же ехал ко мне. Думал, я тебя в дом не пущу? Иди и принеси свои вещи, а я пока все приготовлю… Нет, не ходи. Там ведь у тебя ничего такого? Завтра заберешь. А то уйдешь и не вернешься. Сиди тут, я сейчас… Хочешь еще кофе? Или чаю?
— Галя, ну что ты суетишься?
Сопротивлялся он, впрочем, слабо.
— Где ты работаешь? — спросил он.
— Я не говорила? На кондитерской фабрике. Я ведь закончила технологический, если ты не забыл. А потом пришлось переквалифицироваться, это уже после рождения Наденьки. На химическом стало невмоготу, постоянно болела голова… Здесь тоже нелегко… Вот, пей и ешь, печеного ничего нет, я завтра, после смены, мне в утреннюю…
Они пили чай, говорили на посторонние темы: о том, кого из «бывших» видит Роман, и что у него с работой, он обязательно должен дать ей почитать что-нибудь свое, из нового. О Наде не было сказано ни слова, обоим нужно было привыкнуть друг к другу, подождать, чтобы в воздухе возникли странные волны доверия, никем не определенные и все же не менее материальные, чем мысль или чувство.
Галка постелила ему на диване, и он с блаженством растянулся под одеялом. Галка возилась на кухне, потом в ванной, наконец, все стихло, Р.М. услышал ее шаги в соседней комнате, он не знал, что там, и пытался представить. Наверно, такая же стандартная спальня, и Галка стоит у зеркала в ночной рубашке и думает — о чем?
— Галя, — позвал он, зная, что не уснет, и она не уснет тоже, слишком многое еще осталось несказанным.
— Галя, — повторил он, — о чем ты думаешь?
Она появилась на пороге — темный силуэт, тихий, как привидение. Он почему-то понял, что ей опять плохо, что она вся дрожит, и вскочил, подбежал к ней, не успев подумать, каким смешным выглядит в своих немодных трусах, тощий и угловатый. Галка плакала, и Р.М. опять не знал, что сказать и чем помочь, и начал целовать ее в глаза, щеки, губы, на миг мелькнула мысль, что все это должно было произойти не сейчас, а двадцать лет назад.
Соседняя комната, которую Р.М. так и не увидел, была совсем темной, сквозь тяжелые занавески не проникал свет уличных фонарей. Все здесь было сотворено из какого-то нереального внепространственного и вневременного материала.
Р.М. пришел в себя много позднее, возможно, уже под утро, но еще было все так же темно, и он знал, что Галка тоже не спит, хотя и лежит неподвижно, прижавшись лбом к его плечу. Он тихо провел ладонью по ее волосам, и она коротко вздохнула.
— Рома, — сказала она едва слышным шепотом, — ты же фантаст… Почему нельзя вернуть все назад?
— На сколько? — спросил Р.М. — На пять лет? Десять?
— На восемнадцать с половиной. В тот вечер, когда ты сказал, что ведьмы из меня не получится. И я поняла, что больше для тебя не существую.
— Ты…
— Не понимаю, как ты пишешь свои рассказы. Ты никогда не разбирался в психологии.
— У меня не люди, а схемы, — пробормотал Р.М., цитируя какую-то рецензию.
Он чувствовал, что Галка глотает слезы и не знал, что делать, потому что самым естественным было бы обнять ее и шептать слова, которые от частого употребления стали невыносимо банальными, но тем не менее остались единственными, и он не мог их произнести, потому что знал: тогда все изменится в жизни, и не нужно это. Что же делать, господи?
Ему показалось, что Галка заснула, он и сам задремал, снилось ему что-то глупое, а потом он открыл глаза, и было уже утро, портьеры раздвинуты, тонкий солнечный луч прорезал спальню по диагонали. Галки не было.
Прямо перед ним висел на стене рисунок в рамке. Пустынная местность, будто дно огромной чаши, края которой угадывались где-то высоко вдали. Уходящая к краю чаши перспектива дороги, по которой шагали глаза. Р.М. не мог бы сказать, почему решил, что глаза движутся к зрителю — десятки глаз, близких и далеких. Ничего больше, кроме глаз, на дороге, и вообще на рисунке не было. И оттого становилось жутковато. Какая странная фантазия… Каждое утро Галка, проснувшись, видела перед собой это. Укоряющие, осуждающие, зовущие, смеющиеся глаза. Так и рехнуться недолго — если постоянно видеть это. Когда Галка повесила рисунок? До или после? Если после — зачем? И если это рисунок Нади… А чей же еще? Была ли это только фантазия, игра воображения или… Что — или? Нет, рано об этом. Даже думать рано. Думать — значит анализировать.
Вот странно, подумал Р.М. Ему всегда казалось, что только анализ способен проникнуть в суть чего бы то ни было. Даже если речь идет о человеческих отношениях. Говорят, что женщины способны понимать, не анализируя. Сердцем. На деле — тем же мозгом, только иначе запрограммированным, с иной, отличной от мужской, логикой, где эвристические принципы, еще не познанные, играют значительно большую роль, нежели формальная логика. К сожалению, он не женщина. Может быть, тогда он понял бы все и сразу, и не мучился бы сейчас, глядя на эту нелепую картинку.
