— Барух ата адонай… — пробормотал раввин. — Если это ад, то почему здесь я? А если рай, то почему здесь все эти люди?
— Ормузд, — сказал я. — Ты оставил меня одного. Какой же ты Учитель?
— А какой же ты ученик, — отпарировал мальчишка, чья тень высветилась рядом с тенью Виктора, — если сбиваешь меня с пути, не потрудившись узнать моего мнения по этому поводу?
— Что теперь делать? — вырвалось у меня.
— Может быть, справимся, — деловито сказал Учитель. — От меня, правда, толка будет мало, разве что направлять энергию… Ну-ка, навались!
Не знаю, понял ли Ормузда хоть кто-нибудь, но поступили все синхронно. Если память обладала энергией, я ощутил это в полной мере.
Метальников вспомнил свою последнюю операцию — должно быть, такие воспоминания в свое время придавали ему жизненных сил. Он испытывал удовольствие от того, что видел, как пуля, выпущенная им, а не кем-то, впивается осой в тело человека, и как человек перегибается и будто ломается в поясе. Метальников вспоминал сейчас, как со своей группой брал наркокурьеров из Акмалы. Курьеры везли в Москву партию биконала Цинкера — наркотик бинарного действия, каждый из компонентов совершенно безвреден, нужно принимать две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и — взрыв, пламя, иной мир, счастье…
Курьеров было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился на них группой — двадцать два спецназовца при полном вооружении. Что это было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к чему — закон разрешал применить оружие, если курьер оказывал сопротивление, но сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их отстреляют, как кроликов. Они и не пикнули. Пуля вошла в тело, и кровь разлилась, как вода из треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли не экстаз, и выпустил еще две пули, хотя мог ограничиться шокатором.
И этот человек спал с Аленой, этот человек был ей дорог! Если есть вообще на свете — том или этом — душевная слепота, то это прежде всего слепота любящего человека.
На какое-то мгновение я даже обрадовался тому, что Алены нет здесь, и память Метальникова для нее закрыта. Воспоминание майора сгустилось серым облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней.
Следующим оказался Виктор, и то, что я увидел, тоже не доставило мне удовольствия. Хрусталев вспомнил, как отвечал следователю МУРа на дознании по делу о гибели Аркадия Винокура, сотрудника частного детективного агентства «Феникс».
— Винокур — убийца, — четко говорил Виктор, следя, чтобы запись на листе автопротокола соответствовала сказанному. — Он убил доктора наук Генриха Натановича Подольского и фактически принудил меня поручить именно ему расследование этого дела. Предполагая, что находится вне подозрений, Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив тот же способ, расправился с ее любовником, майором внутренних войск Метальниковым. Способ, использованный Винокуром для убийства этих людей, изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной убедительных улик, он предпочел покончить с собой…
Может быть, Виктор и должен был говорить именно так? В конце концов, я был мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал расследование после передачи МУРу всех обстоятельств дела, должно было реабилитировать Хрусталева в моих глазах. И разве не сделал он в конце концов правильного вывода? И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора не была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко мне? Но все равно я не мог простить ему обвинения, при том даже, что Виктор был прав: да, я убил этих людей.
Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы после моей смерти был настолько слеп, что не видел правды если не такой, какая она была на самом деле, то хотя бы не такой, какой она никогда не была?
И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в «Феникс» Хрусталев поручил мне внешнее наблюдение за неким Михаилом Щепетовым, подозреваемым в том, что он убил жену и тещу и расчленил их трупы, спрятав их в канализационном колодце на перекрестке улиц Волошина и Кайменова. К нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и Виктор (это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и не положенные для данной категории дел проценты.
Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому перестраховался — в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику (говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого типа, которого должен был опекать.
Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то, что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию.
Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком, расслабившись и не думая об опасности. Именно тогда Щепетов и решил со мной расправиться. Виктор шел за ним в трех шагах и успел подкосить его, когда тот вытащил нож. Негодяй свалился, как подкошенный, не успев вскрикнуть, я вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а Виктор, выждав минуту и убедившись, что Щепетов находится в долгой отключке, вызвал машину из КПЗ Юрьевского района и отправил задержанного отдыхать до утра в тюремной камере.
Воспоминание прервалось, но дальнейшее я помнил и сам: утром я пришел на работу, чтобы выслушать распоряжения Хрусталева, и узнал, что дело Щепетова закрыто, «а ты, Аркадий, займешься этим наркоманом Беспаловым». Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту ночь спас мне жизнь…
Шар, еще секунду назад неотвратимо приближайшийся, остановился, натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не разорвало мне мышцы. Шар сплющило, он растекся по невидимой поверхности плоской кляксой, я успел различить сначала след собственной ладони, потом расплывавшиеся капли чужих воспоминаний — и все кончилось.
Шар исчез. Ормузд с Антармом будто материализовались передо мной из пустоты — собственно, почему «будто», оба действительно изменили свои оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно:
— Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься.
— Знаю, — пробормотал я.
Я действительно знал это, потому что видел направленный на меня взгляд Фая — с одной стороны, и Минозиса — с другой. Мне даже почудилось на мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и произойдет страшный взрыв, потому что энергии — духовной, конечно, но разве это имело значение? — было достаточно, чтобы испепелить небольших размеров город. А может, и больших? А может, и всю Земли могли бы испепелить эти два взгляда, если бы смогли столкнуться друг с другом?
Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей?
Нет, — подумал я, — это не так. Ученые вовсе не ненавидели меня. Более того, оба меня по-своему любили — ведь я был феноменом, который не уничтожать было нужно, а исследовать во славу науки. Я был носителем закона природы, неизвестного в этом мире. И сейчас — уже не только я. Виктор, Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский…
И еще Антарм с Ормуздом.
Взгляд Минозиса коснулся сетчатки моих глаз, и я увидел Ученого — он сидел в своем кресле, но не там, где мы увиделись впервые; кресло висело в пустоте между планетами, закукленное в прозрачной капсуле из собственных идей Минозиса, которые я мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось для этого время.
— Ариман, — произнес Ученый, — вы сами не знаете, что творите. Вам ведь ясно, что вы — зло.
— Зло? — переспросил я. — Ну и что? Разве добро и зло не определяются законами природы? И разве законы природы не симметричны? И разве вам дано определять, что добро и что зло для этого мира? Какой
