Тремя большими прыжками — на самом деле это не прыжки даже были, а будто взмахи крыльев — Даэна перемахнула через болотную топь и, оказавшись на одном со мной островке, бросилась мне на грудь. Я прижал к себе свою жену и простил ей все, включая собственную неблагодарность. Глаза Алены. Губы Алены. Голос Алены. И самое главное, что было сейчас важнее всего, — память Алены.
— Ты… — бормотал я, — ты ждала меня на холме… с самого начала… с того момента, как я убил тебя…
— Да, да, да.
— Я люблю тебя. Я всегда тебя любил, даже когда ненавидел.
— Да. Да. Да…
— Даже когда ты… с ним…
Я хотел обернуться в сторону Метальникова, но Алена не позволила мне, и я простил ее еще раз.
— Зачем ты назвала себя Даэной? — с упреком спросил я. — Могла бы сказать…
— Я должна была встретить тебя здесь. Я — та, кто встречает. Я не помнила, но понимала, что люблю тебя больше всего, больше жизни…
— И отдала мне эту любовь, — пробормотал я. — Теперь ты не любишь меня?
— Люблю! — сказала Алена. — Ты можешь это понять?
Я мог. Даэна разлюбила меня, отдав энергию своего чувства, но у Алены остались воспоминания, энергия которых исчезнуть не могла. Значит, не могла исчезнуть и ее любовь.
— Ариман! — это был голос Ормузда.
Ситуация на поле Иалу изменилась. Между нами и Учеными появился и вырастал барьер, будто персидский ковер, сотканный из мыслей, которые я не мог прочесть.
Ученые знали что делали. Они собрали на поле Иалу нас всех и теперь методично наращивали давление, замуровывая и носителей инфекции, и зараженных странной болезнью памяти в саркофаге, из которого не было выхода и где нам предстояло существовать… сколько? Неужели вечность?
— Нам не пробиться? — спросил я Ормузда и Антарма, хотя и сам прекрасно знал ответ.
— Нет, — буркнул мальчишка. — Энергия ваших воспоминаний уже частично израсходована. Оставшейся энергии слишком мало.
Барьер увеличивался, края его в вышине начали срастаться — возникал купол.
— Аркадий Валериевич, — это был голос Генриха Подольского, — Наших собственных воспоминаний действительно недостаточно. Без генетической памяти не обойтись.
— О чем вы? — пробормотал я.
— Ормузд! — резко сказал Подольский. — Почему вы не объяснили этому человеку? Вы ведь Учитель, вы обязаны…
— По-вашему, я мог? Не помня того, кем был?
— Сначала не могли, верно, — нетерпеливо сказал Подольский, — но потом, когда Винокур коснулся вас ладонью…
— Я должен был сам понять себя, — твердо сказал Ормузд.
— Абрам, — Подольский обернулся к своему предку, возникшему из-за его спины, — вы-то можете объяснить?
Абрам Подольский кивнул головой и сказал:
— Ведь не сами вы, Аркадий, убили меня. Это сделала ваша память.
— Моя память? — переспросил я, не понимая.
— Да, ваша генетическая память. Не на машине же времени, черт побери, вы оказались в девятнадцатом веке! — вмешался Генрих Подольский. — Вы не знаете, что вашим предком был бедняга Шмуль, покончивший с собой из-за козней Абрама? Да вы вообще копались ли в своей генетической памяти после того, как взошли с поля Иалу? Чем вы тут занимались, Аркадий? Любовь свою искали? Вы и того не понимали тоже, что любовь ваша, и суть ваша — все в вашей памяти, и нигде больше? А меня кто убил? Вы что, и того не поняли, что это тоже сделала ваша память? Все! — неожиданно прервал собственную страстную речь Подольский. — Время кончилось, Аркадий Валериевич. Давайте действовать. Командуйте.
— Командовать? — растерянно произнес я, и в этот момент купол, возведенный Учеными, замкнулся с тихим всхлипом, отделив нас от мира. Должно быть, мне только этого звука недоставало, чтобы понять наконец, что хотел сказать — и сказал, он ведь не говорил обиняками! — Генрих Натанович Подольский, бывший специалист по наследственной памяти и инкарнациям. Не то чтобы пелена упала с моих глаз — точное, кстати говоря, выражение, хотя и излишне литературное, — но я действительно был здесь единственным, кто видел цель, знал смысл и понимал задачу.
— Прорвемся! — сказал я.
— Алена, родная, — сказал я, — ты должна вспомнить все, что было с тобой и с твоими предками, эта память хранится в твоих генах, она по сути бесконечна, потому что тянется из глубины веков.
— Виктор, — сказал я. — Спасибо, что не предал меня. Теперь вспомни. Себя, и своего отца, заключенного в тебе, и свою мать, и бабушек, и дедов, и жившего в пятнадцатом веке разбойника, твоего предка, ты сам рассказывал мне об этом семейном предании…
— Ребе, — сказал я. — Вы можете сделать для нас — и для себя тоже — больше других. Вы знаете еврейскую Тору, а эта память поистине бесконечна. Энергии, заключенной в духовной сути Ветхого завета, должно хватить, чтобы изменить планету. Вы понимаете, чего я хочу от вас?
— Конечно, — кивнул раввин. — Должно быть, впервые после Моше рабейну великая энергия Книги способна физически изменить мир.
— Наталья Леонидовна, — сказал я. — Жаль, что мы с вами так мало общались, но если вы здесь, значит, что-то есть и в вашей памяти, без чего нам не обойтись…
Улыбка Натальи Леонидовны оказалась удивительно светлой, я помнил Раскину во время нашего разговора в лаборатории — она была страстна, упорна, умна, все, что угодно, но я не смог бы назвать эту женщину светлой. Сейчас она была именно такой — внутренняя энергия искала выхода и становилась золотистым сиянием.
— Да, — просто сказала Раскина. — Моя память открыта для меня до самого начала времен. Видите ли, я успела сделать больше, чем Генрих, и вы, видимо, это почувствовали.
— Что значит — до начала времен? — требовательно спросил Генрих Подольский. — Мы работали вместе…
Он не закончил фразу — мысль Натальи Леонидовны стала ясна всем, а Подольскому открылись и такие детали, которые для меня были всего лишь красивым узором на поверхности прекрасного персидского ковра. Раскиной удалось возбудить не просто генетическую память разумного существа, но даже память формы. Она смогла вспомнить, как была камнем, лежавшим на краю вулканического кратера за миллиард лет до появления жизни на Земле. Атомы, входившие в состав камня, стали впоследствии элементами конструкций других камней, и песчаных пляжей, и торфяников, и древесной коры, и первых амеб, а потом — длинной чередой — чего только не было в памяти этой женщины! Поистине бесконечная энергия, и я теперь уже почти без страха смотрел на сомкнувшийся над нами купол. Прорвемся.
А ведь с нами были еще Абрам Подольский, смотревший вокруг умными глазами, и мой недруг Метальников, не поднимавший глаз от кипевшей поверхности болота. А еще Ормузд, мой Учитель, и Антарм, мой Следователь — единственные среди нас, кто так и не впомнили, кем были прежде.
Купол над нашими головами неожиданно раскалился докрасна, с неба, будто страшный летний самум, упал жар, он обнял меня, схватил меня за руки, сжал мои плечи, судорогой сковал ноги. Сначала мне показалось, что это духовный жар, жар чьей-то души, но в следующее мгновение я понял, что ошибся — с полей Иалу поднялись мощные испарения, это испарялись от жара еще не всплывшие и никогда уже не всплывущие сущности. Стоны их давили мне на уши, на виски, я и сам готов был застонать, я растерялся, и хотя должен был командовать своим немногочисленным войском, но не был способен не только сказать что-то путное, но даже и связно подумать.
— Вспоминайте! — раздался над полями Иалу раскатистый голос — может быть, даже мой собственный. Возможно, именно такой голос призывал когда-то Моисея подняться на гору Синай.
Первым отреагировал Метальников. Может быть, привычка подчиняться приказам была его второй
