— Я не буду жить, как ты прикажешь!.. — сказала я. — Как ты сочинишь за меня!.. Понятно?! Я тебе не вещь! Не персонаж!
— Ну, конечно! — саркастически воскликнул Феликс. — Ты теперь сама писатель! Это я — твой персонаж!.. — Он рассмеялся — нервно и зло — и по привычке скрестил руки на груди: — Ну, расскажи, писатель, что со мною будет дальше! По твоему сюжету!
Я задумалась. Что будет с Феликсом дальше, меньше всего интересовало меня.
— Понимаешь, мой сюжет не о тебе, — объяснила я. — Ты возник и исчезнешь.
— Так не бывает, — заметил он. — Если какая-то линия началась, она должна закончиться.
— Ты опять поучаешь меня?
— Просто объясняю. Писатель не вправе бросать своих персонажей.
— Почему же не вправе? Как захочет, так и сделает!
— Читатель ему не простит.
Феликс улыбнулся, наслаждаясь моей минутной растерянностью.
— Хорошо… — согласилась я. — Дальше с тобой будет вот что. Ты уберешь свои руки… Я уйду… И больше мы с тобой не встретимся…
Феликс опустил руки. Он по-прежнему улыбался, но в улыбке возникло что-то новое, какой-то иной оттенок. Горечи, печали, растерянности — не знаю. Но он вдруг сказал тихо:
— Двойка с минусом.
— Что?..
— Двойка с минусом за твой сюжет… — Он обернулся: — Разве ты не чувствуешь, что здесь чего-то не хватает?..
— Чего? — спросила я, стараясь не расслабиться и не угодить вновь в его сети.
— Одной детали… — пояснил Феликс. Я молчала, напряженно глядя на него.
— Ну? Дать тебе последний урок? — спросил он.
— Дай… — помедлив, согласилась я.
' Он прошелся по комнате, как учитель по классу. Остановился. Склонил голову к плечу и проговорил легко и спокойно:
— Такая сволочь, как я, напоследок должна заплакать… Сделай так, чтобы я заплакал… Сумеешь — значит, писатель…
Я понимала, что, скорее всего Феликс опять дразнит меня. Что эти его парадоксы — не более, чем способ снова загнать меня в тупик. Но и задание, которое он так неожиданно сформулировал, своеобразный тест для начинающего писателя, не могло не заинтриговать меня.
Я с интересом смотрела на него. Он ждал. Его лицо было непроницаемо.
Что я могла сделать для того, чтобы Феликс — редкая сволочь, по его же собственному определению, — мог заплакать?.. Я вспомнила нашу первую встречу — его взгляд, показавшийся мне таким высокомерным при всей его приветливости и улыбчивости; вспомнила, как разделась при нем и для него, как он произнес это дурацкое слово «опаньки!» и затем долго выговаривал мне — и снова в этом было высокомерие; оно же, высокомерие, двигало им, когда он объявил мне впервые о том, что Вадим непременно уйдет из семьи; и с бабой Валей, когда он вез ее в качестве сюрприза в дом Алены, он наверняка был так же высокомерен, как со мной, как со всеми меньшими братьями и сестрами… Самым тяжким воспоминанием было его лицо в примерочной кабине, когда, изнасиловав меня, он заботливо расчесывал мои волосы щеткой… Подобное лечат подобным, вспомнилось мне. Я шагнула к Феликсу. Тронула ладонями его лицо. Он вздрогнул. Растерянно сморгнул. Сжал губы, которые помимо его воли задрожали. Я почувствовала, что на верном пути.
— Бедный… — прошептала я и обняла его.
Под моими ладонями задрожала его спина. Уткнувшись мне в плечо, он плакал. О своей несостоявшейся книге. О нашей с ним истории, которая тоже не состоялась. О любви, которой он боялся больше бедности и смерти. О себе, таком умном и бесплодном… Наверное, обо всем сразу, как это свойственно неудачникам в тот момент, когда открывается истина и кончаются силы бороться с ней.
— Послушай, Полина…
Я не стала слушать его — резко развернулась и, захлопнув за собой дверь, ушла.
Незадолго до Нового года я собралась с Сережкой в Москву. У меня оставалось там два дела: я обещала повести сына в «My-My» и должна была сдать издателю рукопись.
Путь к автобусной остановке лежал мимо дома бабы Вали. Поравнявшись с ним, я невольно остановилась.
Там, за покосившимся щербатым забором, сидела на ступеньке крыльца баба Валя, трезвая и потому, наверное, мрачная. Перед нею сгребала лопатой снег ее дочь — Алена.
— Ну, зачем? — недовольно кричала ей баба Валя. — Зачем снег-то грести? Он ведь снова насыплется… Зима же!.. — она всплеснула руками и коротко хохотнула.
Алена, тяжело дыша, покосилась на нее:
— Однажды ты увязнешь в сугробе. И замерзнешь. В собственном дворе.
— А тебе не плевать?.. — мрачно спросила баба Валя.
Алена снова молча принялась за работу.
— Нет в тебе жалости, Алена… — вздохнула баба Валя. — К празднику пузырь бы матери привезла!.. А то закуски притащила на целый экипаж, а выпить нечего.
— Я привезла не закуску, а еду. Это первое. Второе: пузыри возить я не буду. Никогда.
Баба Валя махнула рукой и тяжело вздохнула.
— Елку нарядить? — спросила Алена. Баба Валя с тоской посмотрела на нее:
— На хрен мне елка-то? Что с ней делать?.. Алена прислонила лопату к стене дома.
— Я поехала… — Шагнув к калитке, она остановилась, оглянулась и, помедлив, сказала матери: — Если захочешь увидеть внуков, позвони. Но в этом случае тебе придется не пить.
— Легко сказать… — уныло отозвалась баба Валя.
— Не можешь сама — соглашайся на лечение.
— Вот ты и лечись!.. А я здоровая!.. Давай, катись отсюда!.. Жила без тебя — и дальше проживу!..
Некоторое время Алена с тоской вглядывалась в лицо матери.
— Ты-то проживешь — как захочешь!.. — тихо сказала она. — А я свое детство уже никогда не проживу по-другому!.. Ты знаешь, каким оно у меня было?!
— Что твой папка погиб — я не виновата… — заметила баба Валя, кивнув на самолет.
Алена невольно оглянулась на фанерную модель, покрытую снегом.
— Папка?… — повторила она. — А сколько их было, этих «папок»? Ты помнишь?.. Я — нет! Я только помню, как вечно сидела под столом и слушала вашу пьяную ругань! Как мне было стыдно за тетради, залитые портвейном! За себя! За тебя!.. Ты, вообще, знаешь, что такое стыд?!
Баба Валя тяжело пошевелилась на ступеньке, сделала попытку подняться и выдохнула:
— Бедная ты моя…
Растерявшись, Алена безмолвно смотрела на нее. Та, не в силах подняться сама, подняла к ней лицо, искаженное гримасой — то ли сопереживания, то ли собственной боли. Подняла руку, махнула:
— Иди сюда… — и, видя, что Алена не двигается, повторила: — Иди, чего скажу…
Алена сделала несколько осторожных шагов по скользкой тропинке, склонилась к матери.
— Выпей, — сказала баба Валя и прибавила убежденно: — Станет легче. Вот увидишь, дочка!..
Алена отпрянула и в этот момент увидела меня, стоявшую позади забора.
— О господи… — пробормотала она.
Я поспешила уйти. Это было лучшее, что я могла сделать для нее в эту минуту.
Пока мы с Сережкой ехали в автобусе и потом в электричке я, рассеянно отвечая на бесконечные детские вопросы, думала об Алене. Вернулся ли к ней Вадим? И если вернулся, то, как это произошло? Что она почувствовала? Как вообще она пережила его уход?.. Я вдруг поняла, что в своей книге писала не о том. Главной героиней событий, произошедших со мной, как ни парадоксально была Алена. И тема, которую обозначил издатель, — как заполучить чужого мужа — была хоть и завлекательной, но тоже далеко не главной…
— Чего ты улыбаешься? — спросил Сережка.
