- Любовь, она активизирует человека. Во всяком случае у меня была эта связь.
- Ну а какие конкретно спектакли связаны с какими женскими именами?
(Очень длинная пауза. Курит.)
- Спектакли? Может быть, да. 'Голый король'. Но имя назвать нельзя. Нет. Это не потому, что я плохой или хороший, а просто нельзя. Мне говорят, что вот Андрюха Кончаловский написал в книжке про все свои романы. Ну зачем? Это же непорядочно, нехорошо.
- Когда вы работали в 'Современнике', за глаза вас называли фюрером. Вы знали об этом?
- Конечно. Звали фюрер или дуче. Да какой я жестокий. Не надо это писать. Я добрый человек по сути.
- А правда, что когда в свое время в 'Современнике' не принимали спектакль, вы пользовались таким приемом, как симуляция сердечного приступа?
- Всякое бывало. Я другое скажу: когда сразу принимали спектакль, мы собирались и говорили: 'Чего-то мы не то сделали'. Значит, что-то не задело, не царапнуло.
- Вы работали при многих властях, генсеках. Кто из них вам запомнился?
- Самым интересным из них был Хрущев. Характером. Вот помню - лес. Опушка. Там кидают тарелки и стреляют по ним. Все попадают, а Никита промахнулся. Все смеются. Хрущев требует еще раз. Опять промах. Он стал как бурак - весь красный, отошел в сторонку и сел на пенек. Сидел долго, я за ним наблюдаю со стороны. Потом вдруг вскочил, хватает ружье: 'Кидай!' Кидают тарелку, и он попадает. Вот характер. Темперамента был мощнейшего человек.
А Брежнев... это был мумия. Он не любитель театра был, ходил в цирк и на хоккей. Был случай, когда играли ЦСКА с 'Динамо' и судья что-то неправильно посчитал, в результате задержал матч. К судье бегут спортивные начальники: 'Ты с ума сошел, там Брежнев смотрит'. Короче, он дает разрешение и ЦСКА проигрывает. На следующий день его вызывает Гречко: почему вы разрешили? Тот объясняет, что, мол, Брежнев...
- Какой там Брежнев-Фигежнев! За вами армия!
Так они себя ощущали. Когда Брежнев приходил во МХАТ, ему уже, как кукле, генерал ногу на ногу клал или, наоборот, снимал. И там в спектакле 'Так победим' была сцена с Хаммером. Брежнев на весь зал спрашивает Громыко: 'Кто это?'. Громыко говорит: 'Хаммер'. 'Сам Хаммер?' - спрашивает генсек. Самое смешное - никакая это не трансляция была, как любят рассказывать, а просто глухой человек, который не знает силы своего голоса. А сам Хаммер, между прочим, находился тогда в зале, прилетал на спектакль с молодой женой. Посмотрел, пошел за кулисы. А наше театральное хулиганье, значит, стали жене говорить: 'Зачем тебе, мол, такой старик? Вон возьми нашего Хаммера'. А его играл Киндинов, молодой еще. Ну и так далее.
- Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?
- Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть...
- Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.
- Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной... Вот так... То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе - это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль 'Голый король' - это для нее.
- В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом 'Современника'. Ваши романы со всей женской частью труппы - миф, в конце концов, или нет?
- Ну миф, конечно. Лиля Толмачева - моя первая жена. А все остальное - я ничего не буду говорить.
- Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.
- Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал 'нет', потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.
- Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.
- А, ну это... Пускай считают. Мой уход во МХАТ... Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.
- Все старики вас позвали на царствование?
- Кроме одного - Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя - ну как ребенок... Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: 'Олег, я все передам тебе, а ты - моему Васе' и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: 'Здравствуйте, Борис Николаевич'. Он отвернулся и все.
- Вы переживали?
- Ну мне казалось неудобным, неприятным это - я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: 'Ну как там этот хунвейбин?' Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое - старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил во-прос есть 'Современник' и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.
- А из сегодняшнего дня - какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?
- 'Современник' - был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: 'Я увел артистов с собой'. Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.
- После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?
- Здороваемся.
- Вы замирились?
- А мы никогда и не ссорились. Даю слово. Всегда здоровались.
- Но это вам не помешало разделить МХАТ.
- Это совсем другое дело. В гости не ходим друг к другу. И романа тоже не было.
- Заметьте, не я вас это спросила. А вы могли бы, как Станиславский, от своего имущества отказаться в пользу МХАТа?
- Станиславский деньги разумно давал. Он, например, ехал в Париж, через месяц возвращался и свою золототкацкую фабрику пере- (сейчас это модное слово) перепрофилировал и стал производить кабель. Вот фабрика на Таганке 'Москабель' - это все Станиславский. Вы спрашиваете: 'Отдам ли?' Ну, Господи, наверное, отдам в конце концов, если это будет так необходимо.
- На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?
- Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова - М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе и призвал чуть ли не со слезами на глазах: 'Клянитесь продолжать именно это искусство'. А они посмеиваются, ну, мол, старик уже совсем... Вот я и хочу, чтобы этот стержень возник бы.
- Значит, его нет?
- Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое - знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?
- Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это
