поездками - он заменял главного инспектора, и ему приходилось ездить в дальние деревни - и творческой работой. Давно рассеялась легенда о том, что в последние годы жизни Бернс мало писал и вел разгульную жизнь. Когда были восстановлены даты написания многих его песен и стихов, сразу стало ясно, что никогда, даже в самое лучшее время, поэтический гений Бернса не проявлялся с такой силой и никогда обстоятельства так этому не препятствовали.
'Как быстро проходит жизнь! - пишет он миссис Дэнлоп (в том самом письме, где он удивлялся 'нытью' Мура по поводу казни короля Людовика). Кажется, совсем недавно я был мальчиком, только вчера стал юношей, и вот уже я чувствую, как от старости костенеют суставы и коченеет тело...'
Все чаще говорит он в письмах о том, что счастье человека - в руках самого человека, и сетует на свою беспомощность:
'Боже правый! Почему наши стремления так расходятся с нашими возможностями? Почему самое великодушное желание - сделать других счастливыми - бессильно и бесплодно, как порыв ветра в безлюдной, бескрайной пустыне? Как много мне встречалось на жизненном пути людей, которым я с такой радостью сказал бы: 'Ступай! Будь счастлив! Знаю, что сердце твое ранено презрением гордецов, которых случай поставил над тобой или, что еще хуже, в чьих руках, быть может, все благополучие твоей жизни. Не беда! Взойди на скалу Независимости и со справедливым презрением взирай на их мелкие душонки. Пусть недостойные трепещут от твоего негодования, а глупцы падут ниц пред твоей насмешкой. А ты раздавай радость достойным, и я верю, что ты и сам станешь счастлив этим!'
Почему я должен пробудиться от этой блаженной мечты и понять, что все это лишь сон? Почему я, в пылу великодушного восторга, чувствую, что я нищ и бессилен, что не могу отереть хоть одну слезу с глаз Горя, хоть раз утешить любимого друга?
Толкуют о реформах! Бог мой! Какие реформы я произвел бы среди сынов и даже среди дочерей человеческих! Мигом слетели бы с высоких постов все болваны, которых вознесла легкомысленная фортуна... Вот только с подлецами я не знал бы, что делать, а их очень много! Впрочем, будь мир устроен по-моему, в нем не было бы ни одного подлеца!'
Но пока что подлецы в силе. Они ссылают ни в чем не повинных людей на каторгу, они рубят головы, вешают, они заливают кровью поля Франции и прибрежный песок солнечной Италии.
Как же сказать, что ты против них, как пожелать здоровья и сил борцам за свободу, как на весь мир крикнуть, что человек имеет право говорить все, что он думает, - если только слова его правдивы, если он стоит за добро, за свет, за будущее свободного человечества?
Поднять тост так, чтобы поняли только друзья, написать песню, которую будут петь все, кто любит свободу:
За тех, кто далеко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом.
А кто не желает свободе добра,
Того не помянем добром...
Свободе - привет и почет!
Пускай бережет ее Разум.
А все тирании пусть дьявол возьмет
Со всеми тиранами разом!
За тех, кто далеко, мы пьем,
За тех, кого нет за столом.
За славного Тэмми, любимого всеми,
Что нынче живет под замком.
Да здравствует право читать,
Да здравствует право писать.
Правдивой страницы
Лишь тот и боится,
Кто вынужден правду скрывать...
7
Синий мундир с красными отворотами, белый кашемировый жилет, белые лосины, гетры... Круглый кивер, с левой стороны отворот, на нем золоченая кокарда с черным пером. На мундире - золотые пуговицы с буквами: К. В. Д. Королевские Волонтеры Дамфриза.
Роберт Бернс великолепен в новой форме, хотя ее пришлось заказать в долг: никогда еще семье не приходилось так туго. Бернс исполнял обязанности старшего инспектора, ему приходилось много ездить, а где поездки, там лишние расходы. Но форму заказать надо было непременно: Бернс сам принимал участие в организации отряда волонтеров, сам предложил дважды в неделю проводить военные занятия по два часа.
Неужто он собирался воевать, он, кто еще в молодости писал 'о прикрытом лаврами разбое', он, ненавистник войны, 'демона разрушения'?
Нет, он не хочет воевать, он хочет только защищать свою страну: ходят упорные слухи, что французы готовят флот к высадке на Британские острова.
Бернс недаром читал Тома Пэйна. Не только слова о правах человека запали ему в душу и воплотились в гениальных строках 'Честной бедности'. Он мог бы сейчас повторить и слова Пэйна о войне:
'Твердо верю, что никакие сокровища мира не могут заставить меня поддерживать захватническую войну, ибо я считаю ее разбоем. Но если грабитель врывается в мой дом, жжет и разрушает его...'
И хотя 'грабитель' еще не ворвался в дом, Бернс готов взять в руки ружье и дважды в неделю шагать по площади Дамфриза.
Февраль, холод, мокрый снег... После учения все волонтеры греются в таверне Хислопов: сам мистер Хислоп тоже затянул толстый живот ремнем и командует взводом. За столом Сайм, Бернс и доктор Максвелл всегда сидят рядом. На них косятся несколько человек, принадлежащих к 'Клубу верноподданных': трех друзей считают 'вольнодумцами', 'якобинцами' - словом, за ними все время кто-то подсматривает, вечно кто-то подслушивает их разговоры.
Саймс очень боится за Бернса: стоит ему выпить - и он дает волю языку. Вчера он вдруг вскочил и поднял тост: 'Пусть мы никогда не увидим французов, и пускай они нас тоже никогда не увидят!' Один из офицеров - в таверне их много, этих красномундирных щенков, - вскочил и, наверно, разбил бы голову неугомонному Робину, как зовет его Сайм. Сайм пишет Каннингему, что он просто не знает, что ему делать с Бернсом: кто-то из 'верноподданных' написал эпиграмму на трех друзей, и Бернс тут же сочинил ответ. К счастью, Сайм увел его, прежде чем он прочел свой экспромт:
Вы, верные трону, безропотный скот,
Пируйте, орите всю ночь напролет.
Позор ваш - надежный от зависти щит.
Но что от презрения вас защитит?
'Только, пожалуйста, никому не показывай эти письма, не то кто-нибудь из 'верноподданных' перережет Робину глотку', - пишет Сайм.
Одно было хорошо - на участие Бернса в отряде волонтеров очень благосклонно смотрело его начальство в Эдинбурге, да и местная знать простила ему все грехи.
Он помирился с Марией Риддел - она первая прислала ему книги. Он ответил сухой, официальной запиской. Она пригласила его в театр, снова прислала много интереснейших книг - и Бернс не выдержал: он простил Марии ее капризы, он пожалел, что написал о ней злые эпиграммы, - к счастью, она так и не узнала об этом. Снова целые вечера он мог откровенно и задушевно говорить обо всем с умной милой женщиной.
И они оба искренне горевали, узнав о смерти Вильяма Смелли - их общего друга.
Да, друзья уходили... Осенним днем в заброшенной гостинице далекого поселка в горах, куда он попал по службе, Роберт перечитывает последнее письмо Кларинды. Она жива, она вернулась с Ямайки, сбежав от пьяного, распутного мужа, она снова в Эдинбурге, но теперь уже не в маленькой квартире в Гончарном переулке: она получает большое пособие, живет безбедно, у нее собирается изысканное общество.
И, сидя в дымной, прокуренной комнате, под барабанный стук дождя Бернс пишет 'владычице своей души' в ответ на ее упреки:
'Прежде чем упрекать меня за молчание, объясните мне, пожалуйста, как я должен вам писать? 'По- дружески', - пишете вы. Много раз брался я за перо, чтобы набросать вам дружеское послание, но у меня ничего не выходит: это все равно, как если бы Юпитер взялся за рогатку, после того как он громыхал громами... Память о прошлом губит меня. Ах, милая моя Кларинда! Кларинда?.. Какие нежные воспоминания
