которые длились всю ночь. Она была старейший член общины и просто не могла допустить, чтобы ее единственный внук, который живет с ней под одной крышей, увиливал от этих важных служб; ей казалось, что, видя мою нерадивость по отношению к богу, люди начнут сомневаться, так ли уж крепка ее вера, умеет ли она убедить, а при надобности и высечь непокорного?
Бабушка брала с собой еду, и мы втроем - она, я и тетя Эдди отправлялись в церковь на ночное бдение, оставив дома дедушку и мать. Верующие самозабвенно молились и пели хором гимны, а я ерзал на скамейке, мечтая поскорей вырасти и убежать из дому; сколько ни пророчили там конец света, эти страшные картины оставляли меня глубоко равнодушным, зато я жадно впитывал чувственный настрой гимнов. Время шло, я начинал искоса поглядывать на бабушку, ожидая, когда она наконец позволит мне лечь на скамейку и уснуть. Часов в десять-одиннадцать я съедал бутерброд, и бабушка кивала - дескать, теперь можно. Просыпаясь, я слышал песнопения или молитвы и тут же засыпал снова. Потом бабушка трясла меня за плечо, я открывал глаза и видел льющееся сквозь витраж солнце.
Многие религиозные символы меня волновали, во мне находило отклик трагическое отношение церкви к жизни, я понимал, что, если человек живет изо дня в день с единственной мыслью о смерти, значит, он полон такого бесконечного сострадания ко всему сущему, что жизнь вообще представляется ему медленным умиранием, и грустное, сладкое чувство предопределенности, которым были проникнуты гимны, сливалось с ощущением предопределенности, которое уже дала мне жизнь. Но сердцем, умом я не верил. Может быть, мне и удалось бы до конца принять идею бога, если бы первое ощущение бытия пробудила во мне церковь, но гимны и проповеди вошли в мое сердце уже после того, как неисповедимые пути жизни сформировали мой характер. Во мне жило мое собственное ощущение бытия, то ощущение, которое предлагала мне церковь, было не глубже моего и в конечном итоге почти на меня не повлияло.
Питаясь одной лишь маисовой кашей, я все-таки рос - чудо, которое, безусловно, должна была бы приписать себе церковь. Собака бы захирела на той пище, которой меня кормили в двенадцать лет, а я выжил, и как весной по коре деревьев поднимаются к макушкам жизненные соки, так в моей крови начали бродить те удивительные вещества, которые заставляют мальчиков с интересом поглядывать на женщин. В церковном хоре пела жена пастора, и я влюбился в нее, как только может влюбиться двенадцатилетний подросток в далекую, недостижимую женщину. Во время службы я не сводил с нее глаз и представлял себе, каково это - быть ее мужем, решал, страстная она или нет. Я не чувствовал никаких угрызений совести из-за того, что испытал первые томления плоти в святом храме божьем; да, мое вожделение разгоралось под звуки песнопений, пронизанных одиночеством и скорбью, и все равно я не ощущал вины.
Возможно, нежные, мелодичные песнопения волновали мою плоть, а плотские мечтания, которые рождала моя проснувшаяся чувственность, разжигали мою любовь к мазохистским молитвам. Наверно, мечты и гимны, питая друг друга, заставляли алкать пищи греховность, гнездящуюся в тайниках моей души. Конечно, мои низменные желания, мои плотские порывы оскверняли духовную чистоту храма, потому что я часами не отводил от жены пастора глаз, стараясь ее загипнотизировать, заставить посмотреть на меня, угадать мои мысли. Изобразить мои вожделения с помощью какого-нибудь религиозного символа можно было бы, наверное, так: маленький черный бесенок с рожками, длинный извивающийся раздвоенный хвост, на ногах копыта, голое тело покрыто чешуей, влажные липкие пальцы, слюнявый чувственный рот, похотливые глазки пожирают пасторскую жену...
Было назначено молитвенное собрание; бабушка понимала, что это последняя возможность обратить меня в истинную веру, пока я еще не преступил порог вертепа греха - то есть обычной городской школы, ибо я объявил во всеуслышание, что больше ходить в церковную школу не буду. Тетя Эдди заметно укротила свою ненависть - видать, решила, что спасение моей души важнее, чем мелочная гордость. Даже мать меня убеждала: 'Неважно, какая церковь, Ричард, важно, чтобы ты пришел к богу'.
Семья стала относиться ко мне добрее и мягче, но я-то знал почему, и это отдаляло меня от них еще больше. Приходили ребята из класса - раньше им родители запрещали со мной водиться, - и я после первого же их слова понимал, что они говорят по наущению взрослых. Как-то заглянул парнишка из дома напротив и своим смущением сразу же себя выдал: говорил он так нескладно и неумело, все было до такой степени шито белыми нитками, что я сразу разглядел за всем этим бабушкину руку.
- Пойми, Ричард, мы все тревожимся за тебя, - начал он.
Я сделал вид, что удивлен:
- Мы? Кто это - мы?
- Ну, все мы, - сказал он, отводя взгляд.
- Чего вам за меня тревожиться?
- Ты губишь свою душу, - печально произнес он.
- Ничего с моей душой не случится, - сказал я со смехом.
- Зря ты смеешься, Ричард, это очень серьезно, - продолжал он.
- Я же тебе сказал - ничего с моей душой не случится.
- Я бы хотел быть твоим другом, Ричард.
- А разве мы не друзья?
- Я бы хотел быть твоим братом, Ричард.
- Все люди братья, - с коварной усмешкой сказал я.
- Я говорю об истинном братстве, братстве во Христе.
- Мне вполне хватит дружбы.
- Почему ты не жаждешь спасения души?
- Не доходит до меня религия, вот и все, - сказал я, не желая объяснять ему, что у меня, наверное, совсем не такая душа, как он себе представляет.
- Ты когда-нибудь пытался обращаться к богу? - спросил он.
- Нет. Чего зря обращаться, все равно без толку.
- Но ведь так жить нельзя, Ричард!
- Я же вот прекрасно живу.
- Не богохульствуй!
- Не верю я и никогда не поверю. Так что все это ни к чему.
- Неужто ты принесешь свою душу в жертву суетности и гордыни?
- Брось, гордыня здесь ни при чем.
- Ричард, Ричард, ведь Христос ради тебя принял мученическую смерть на кресте, пролил ради тебя свою святую кровь!
- Люди тоже проливали свою кровь, - возразил я.
- Да ведь это совсем не то, как ты не понимаешь!
- Не понимаю и никогда не пойму.
- Ричард, брат мой, ты бродишь во тьме. Позволь церкви помочь тебе.
- Зачем? Я ни в чьей помощи не нуждаюсь.
- Пойдем в дом, я помолюсь за тебя.
- Мне не хочется тебя обижать...
- Ты не можешь меня обидеть. Я говорю с тобой от имени Господа.
- Господа мне тоже обижать не хочется, - ляпнул я и лишь потом осознал дерзостный смысл своих слов.
Парнишка ужаснулся, на глазах у него навернулись слезы. Мне стало его жалко.
- Никогда больше так не говори. Бог накажет, - прошептал он.
Нет, я не мог объяснить ему, как я отношусь к религии, он бы не понял. Ведь я и сам еще не решил, верю я в бога или не верю, меня никогда не волновало, есть бог или нет. Я рассуждал так: если существует мудрый и всемогущий бог, которому ведомо все, что было и что будет, который судит по справедливости всех сущих на земле людей, без воли которого не упадет ни единый волосок с головы человека, тогда этому богу, конечно, известно, что я сомневаюсь в его существовании, и он просто смеется над неверием глупого мальчишки. А если никакого бога нет, то и вообще не из-за чего волноваться. Неужели бог, который правит мириадами миров, станет тратить время на меня?
Да, жизнь полна страданий, считал я, но отказывался связывать эти страдания с проклятьем за первородный грех, я просто не чувствовал себя таким слабым и ничтожным перед лицом мироздания. До того как меня заставили ходить в церковь, я принимал существование бога как нечто само собой
