Райт Ричард
Добрый черный великан
Ричард Райт
Добрый черный великан
Из открытого окна до Олафа Йенсена доносился запах моря, изредка слышался гудок грузового судна; в эту августовскую ночь дождь мягко стучал по тротуарам Копенгагена, погружал в дремоту, расслаблял мышцы измочаленного работой тела, навевал убаюкивающие воспоминания. Олаф тяжело обмяк на вертящемся стуле, вытянул ноги, задрал их на край стола. Время от времени он подносил к губам увенчанную белым пеплом тонкую дешевую сигару и легонько затягивался, пускал из уголков длинного тонкогубого рта голубые завитки дыма. Серые водянистые глаза за толстыми стеклами очков придавали ему вид рассеянный, отрешенный, пожалуй, даже добродушно- глуповатый. Он вздохнул, потянулся за бутылкой, вылил остатки пива в стакан, одним долгим глотком осушил его, облизнул губы. Снова зажал в зубах сигару, хлопнул правой ладонью по бедру, сказал вполголоса:
- Да, завтра стукнет шестьдесят. Я не богач, но и не бедняк... Право слово, жаловаться не на что. Здоровье подходящее. Объездил весь свет и с девчонками в молодые года вдосталь побаловался. Карен у меня жена подходящая. Дом собственный. Долгов никаких. И по весне страх как люблю копаться в огороде... Прошлый год вырастил морковь огромадную, всех переплюнул. Денег не больно много накопил, ну и черт с ними... Деньги это еще не все. Работа у меня подходящая. Служить ночным портье - дело неплохое. - Он тряхнул головой, зевнул. - Могли бы, конечно, с Карен детишек завести. Веселей было бы с ними... Особенно ей. А я б языкам их обучил... Английскому разговору, французскому, немецкому, датскому, голландскому, шведскому, норвежскому, испанскому... - Олаф вынул изо рта сигару, неодобрительно поглядел на белесый пепел. - Много мне толку было от этих языков... Ничегошеньки они мне не дали. А только те десять годков в Нью-Йорке пожил я в свое удовольствие... Может, остался б в Америке разбогател бы... Может, и разбогател. А по мне и так хорошо. Всего не ухватишь.
За спиной у него отворилась дверь, вошел молодой человек, студент-медик из девятого номера.
- Добрый вечер, - сказал студент.
- Добрый вечер, - обернувшись, ответил Олаф.
Студент прошел к доске, снял круглую коричневую дулю, на которой болтался его ключ.
- Дождь льет, льет, - сказал он.
- На то вам и Дания, - с улыбкой ответил Олаф.
- Из-за этой сырости у меня мозги засорились, точно дренажная труба, пожаловался студент.
- На то вам и Дания, - с улыбкой повторил Олаф.
- Спокойной ночи, - сказал студент.
- Спокойной ночи, сынок, - со вздохом сказал Олаф, глядя на закрывающуюся дверь.
Что ж, постояльцы - мои дети, подумал он. Почти все уже у себя в номерах... Нет только семьдесят второго и сорок четвертого... Семьдесят второй, наверно, поехал в Швецию... А сорок четвертый, скорей всего, ночует у своей девчонки, бывало это с ним... Внимательным взглядом Олаф обвел висящие на доске дули из жесткой резины, красновато-коричневые, словно спелые груши, потом глянул на свои часы. Пустуют только тридцатый, восемьдесят первый и сто первый... И скоро уже полночь. Еще несколько минут, и можно вздремнуть. После полуночи редко кто ищет пристанища, разве что в порт занесло какой-нибудь грузовой пароход, и тогда нагрянут матросы, у всех горло пересохло, все изголодались по женщине. Олаф усмехнулся. А сам-то я какого черта пошел смолоду в матросы? В море только одно и было на уме - как бы дорваться до женщин. Чего ж тогда, спрашивается, не сиделось на суше - на берегу-то всегда найдешь женщину? Хм? Матросы - они чокнутые...
Но ему нравятся матросы. Они напоминают о годах юности, и есть в них что-то открытое, простодушное, детское. Они всегда прямо говорят, чего им надо, а надо им почти всегда женщину да выпивку... Что ж, ничего в этом нет плохого... Дело житейское. Олаф глянул на бутылку из-под пива и горестно вздохнул. Но нет, больше он сегодня пить не будет, хватит, спать пора...
Он наклонился, чуть распустил шнурки на башмаках, и тут с треском распахнулась входная дверь. Олаф поднял глаза, и у него захватило дух. Он так и не разогнулся, вытаращился на огромную черную тушу, что заполнила собою дверной проем. Его словно парализовало, но не со страху, просто он был ошеломлен. В жизни он не видал такого громадного, такого диковинного, такого черного детину.
- Добрый вечер, - прогудел детина; в этих стенах его гулкому басу было тесно. - Слышь, комната найдется?
Олаф медленно выпрямился - не для того, чтоб ответить, но чтоб поглядеть на эту выросшую перед ним черную громаду; детина возвышался эдак футов на шесть с половиной, под самый потолок, а кожа до того черная, аж синевой отливает. Ну и громадина!.. Грудь колесом, каменные бугры плеч словно горный кряж, живот выпячен, словно занесенный для удара камень, ножищи - телеграфные столбы... Человек-туча пригнул бычью голову, протиснулся в дверь, потом медленно надвинулся на Олафа - будто нависло черное грозовое небо.
- Комната найдется? - повторил черный детина гулким басом.
Теперь Олаф заметил, что он хорошо одет, в руке отличный новый чемодан, а черные туфли блестят, хотя и обрызганы дождем.
- Американец будешь? - спросил Олаф.
- Ясно, приятель, кто же еще, - ответил черный исполин.
- Матрос?
- Ясно. Пароходство 'Америка - Европа'.
Олаф так и не ответил насчет комнаты. Не потому, что в гостиницу не пускали цветных; Олаф никому не отказывал - ни черным, ни желтым, ни белым, ни коричневым... Для него все они были люди, в свое время с кем он только не работал, вместе со всеми с ними и ел, и спал, и воевал. Но этот черный... Он вроде и не человек. Уж больно громадный, черный больно, громкий, напористый, да ко всему, наверное, еще и свирепый... Олаф - пять футов семь дюймов ростом - едва будет ему по плечо, а малосильное его тело весит, пожалуй, меньше одной исполиновой ноги... В чрезмерной черноте, в неправдоподобном росте этого великана что-то было такое, что пугало и оскорбляло Олафа; казалось, тот явился сюда нарочно, чтобы напомнить ему, какой он щуплый, тщедушный, какой слабосильный и какой белый. Олаф отдавал себе отчет в своих чувствах, прекрасно понимал, как бессмысленны они и нелепы, и однако впервые в жизни все существо его требовало отказать этому человеку - единственно из-за его роста и цвета кожи... Олаф раскрыл было рот, подыскивая нужные слова отказа, но тут черный исполин наклонился к нему и прогудел:
- Я спросил, у вас комната найдется? Надо ж мне где-то переночевать, приятель.
- Да, найдется, - пробормотал Олаф.
И сразу его охватили стыд и замешательство. Как же это он с перепугу уступил? И обозлился на себя за свое невольное малодушие. Ладно, сейчас заглянет в регистрационную книгу и сделает вид, будто ошибся, скажет этому страшилищу, мол, виноват, ошибка вышла, нет у них свободной комнаты... Он уже вынул из ящика стола регистрационную книгу, хотел изобразить, что сосредоточенно ее изучает - и тут ему под нос сунули толстую пачку зеленых хрустящих американских банкнот.
- Спрячьте для меня, ладно? - распорядился черный исполин. - Потому как я сегодня напьюсь, и как бы их не потерять.
Олаф уставился на пачку - толстенная, все билеты по пятьдесят, по сто долларов. Он аж глаза вытаращил.
- Сколько здесь? - спросил он.
- Две тысячи шестьсот. Просто суньте в конверт, на конверте напишите 'Джим' и заприте в сейфе, идет?
Так это было сказано, сразу ясно - черная махина уверен, что Олаф послушается. Олаф был повержен. Под белой морщинистой маской негодование кипело в нем и не находило выхода. Дрожащими руками он взял деньги. Нет, не может он отказать этой махине... Ведь так и подмывает сказать 'нет', но всякий раз что-то останавливает, заставляет попятиться. Одна мысль пришла в голову, и он отчаянно ухватился за нее. Ну ясное дело, можно сказать мол, если комната нужна на одну ночь, тогда нет, нельзя, такой у нас порядок в гостинице, на одну ночь не сдаем...
- Вы сколько пробудете? Только переночевать? - спросил Олаф.
