I
Солдаты в узких, прусского покроя мундирах и тяжелых треуголках изнывали от жары. Июньские дни в Валахии были томительно жарки, и пехотинцы, идучи, обливались потом. Голова казалась тяжелее ранца, в висках стучало. Во рту пересохло - не хватало слюны. Губы запеклись. Лица стали темно- багровыми, а у иных - землистыми. Более слабые, недавно попавшие в армию, нехожалые еще рекруты падали на дороге от жары и изнеможения. В шеренгах не было ни говора, ни смеха. Все думали об одном - о воде.
В самый полдень генерал Каменский сделал на час привал, но и в этот час немногим удалось отдохнуть.
Желтая генеральская коляска (генерал-поручик Каменский страдал грыжей и не мог ездить верхом) остановилась у белоснежного мраморного фонтана, они уже не раз встречались на пути.
После того как напился сам генерал, денщик Егор налил самовар и все фляги, а кучера напоили генеральскую тройку,- фонтан тотчас же облепили сотни людей.
Сначала кинулась к нему ближайшая часть - батальон егерей, а потом, прослышав о воде, поспешили все: пехотинцы, артиллеристы, конница. В одну минуту у фонтана образовалась громадная толпа. Шум, крики, давка. Офицеры расталкивали солдат, гусары оттирали лошадьми пехоту, казаки выжимали гусар.
– Ишь, лезут-то. Другому ничего не достанется, а пузо хорошо намнут! смеялся генеральский денщик, глядя на шумевшую, волновавшуюся толпу.
И весь этот час, что простояли на отдыхе, толпа у фонтана не редела. А когда по команде все стали в ружье и корпус с сожалением прошел мимо вожделенного источника, в размешанной грязи у фонтана остались несколько пуговиц, осколки разбитой бутылки, какой-то ремешок, грязная тряпка и тысячи следов человеческих ног и лошадиных копыт, пробивавшихся к прозрачной студеной воде.
Но даже и те счастливцы, которым удалось хоть разик глотнуть воды, уже через несколько минут снова продолжали томиться от жажды. Люди не могли дождаться следующего привала. С тоской поглядывали на небо.
– Хоть бы господь дождичка послал!
Но небо было безоблачно. Солнце палило без устали. И по-прежнему мокла под ранцем и тяжелым ружьем спина, а из-под треуголки тек по щекам пот. Распахнуть мундир или снять ненавистную треуголку было невозможно: каждую минуту мог налететь сам командир корпуса генерал-поручик Каменский, который и на походе не давал солдату никакой поблажки.
Желтая генеральская коляска то и дело съезжала в сторону с дороги и останавливалась, пропуская мимо себя ряды солдат, или обгоняла медленно тащившуюся пехоту и пушки.
Как только генеральская коляска сворачивала с дороги в степь, по рядам солдат проносилось;
– Гляди, опять выехал!
– У, черт килатый!…
– А ему что утро, что полдень - все единственно, не жарко: верх в коляске поднял и сидит, ровно сыч!
И сдвинутые было на затылок треуголки поспешно надевались по всем правилам, расстегнутые пуговицы мундиров застегивались. Солдаты подымали опущенные, усталые плечи, бодрились и так отбивали шаг, что едущие сзади артиллеристы совсем скрывались в облаке пыли.
А он, небольшой, широкоплечий, стоял в коляске, одной рукой опираясь на трость, а другой держась за козлы. Строгие, внимательные глаза подмечали непорядок в обмундировании, снаряжении. И уже раздавалось:
– Эй ты, конопатый! С левого фланга! Где у тебя патронная сумка? Господин ротный, на два часа его под ружье!
Капрал, в чьем капральстве случался такой конфуз, сердито смотрел на проштрафившегося мушкатера и шептал, играя желваками:
– Погоди ужо!
А сам 'конопатый', служивший всего лишь второй год в армии, краснел от стыда, виновато улыбался и думал:
'Хоть бы сегодня напороться на турка! Чтоб не пришлось стоять на привале под ружьем!…'
Генерал-поручик Каменский никогда не отличался мягкостью характера, но в последние дни был придирчив, как никогда. Причину этого знал весь его восьмитысячный корпус.
Главнокомандующий Дунайской армией граф Румянцев решил перейти весной 1774 года на правый берег Дуная и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить надолго затянувшуюся войну с турками. Эту операцию он поручил двум генерал-поручикам - Каменскому и Суворову. Каменский шел из Измаила, а Суворову с корпусом в шесть тысяч человек надо было переправиться через Дунай у Гирсова и сначала следовать по берегу реки, а потом соединиться с Каменским и вместе идти к Шумле, где со всей армией стоял визирь.
И вот теперь Каменский уже прошел Базарджик, а Суворов как в воду канул. Суворов был младшим - его на несколько месяцев позже произвели в генерал-поручики, чем Каменского, - но он не давал ничего знать Каменскому о своем движении.
Каменский послал главнокомандующему письмо, жалуясь на строптивого товарища. Румянцев ответил, что Михаил Федотович сам виноват, ежели не может установить связи с деташаментом Суворова.
До Шумлы оставалось не так уж много, а о Суворове не было ни слуху ни духу. Каменский окончательно вышел из себя и сегодня, 8 июня, с утра отправил на розыски Суворова по разным дорогам казачьи разъезды.
Но день понемногу проходил, а Суворова все не было. Корпус продолжал идти по унылой, безлесной и безводной степи, покрытой молочаем и колючим кустарником. По сторонам от дороги не было видно ни деревушки, ни полей, ни человека. Только в одном месте из-за кустов глянуло на солдат длинноносое лицо чабана-валаха в громадной барашковой шапке. Увидев русских, чабан с неожиданной для валаха быстротой метнулся назад, что-то закричал на собак, обленившихся на жаре, и небольшое стадо овец с ослом посредине, навьюченным пожитками чабана, стало быстро уходить в сторону от дороги. Чабан бежал, размахивая своей клюкой и ежесекундно оглядываясь назад.
Солдаты оживились.
– Вишь, сполoхали человека.
– Бежит, ровно егарь…
– А не худо бы, братцы, баранинки сейчас…
– Будешь ты и сухарем сыт!
Наконец этот мучительный длинный день прошел-таки. К вечеру корпус Каменского подошел к деревне Юшенли и остановился на ночевку.
Войска стали лагерем в степи, по обеим сторонам деревни. Тотчас же и тут и там запылали веселые огни костров. В каждом капральстве артельные старосты варили кашу. Но немного солдат смогли дождаться ужина: большинство из них, утомившись переходом, быстро задремало у костров. Солдаты жались поближе к огоньку - днем им было жарко в тесных мундирах, а ночью холодно: ночи стояли студеные.
Другие, более предусмотрительные, продолжали тесниться у деревенского колодца, запасаясь водой к завтрашнему дню.
В деревне Юшенли, в пяти-шести убогих валашских землянках, совершенно утонувших в высоком бурьяне, расположился штаб генерал-поручика, а сам Каменский занял единственную в Юшенлях мазанку зажиточного валаха.
Хозяин, малоразговорчивый валах, не торопясь ушел из мазанки ночевать в камышовый хлев для скота. За его спиною, прикрывая, как турчанка, лицо, прошмыгнула стройная молодая жена.
Михаил Федотович вошел в мазанку, швырнул на лавку треуголку и трость и заходил из угла в угол.
Весь вечер он был зол и раздражителен.
Его злил тусклый свиной пузырь в мазанке, заменявший стекло. Каменский велел было выставить пузырь, но в мазанку тотчас налетела туча комаров. Пришлось завешивать окно.
Злил повар, который, как казалось Каменскому, не скоро готовил ужин.
И наконец, когда Михаил Федотович, поужинав и повязав на ночь голову платком, отчего стал похожим на деревенскую девку-вековуху, лег среди мазанки на пуховик и хотел заснуть, его раздражало непрерывное мычание коровы за стеной. Видимо, от коровы только что отняли теленка, и она не переставала жалобно мычать.
Генерал-поручик Каменский не выдержал.
– Егор! - крикнул он сдавленным от злобы голосом.
Денщик, не раз битый за день, боязливо жался у порога.
– Чего изволите, ваше превосходительство?
– Ступай, прирежь эту чертову корову! Пусть не мычит. Не дает спать! приказал генерал-поручик, сердито ворочаясь на пуховике.
Денщик охотно побежал исполнять приказание. Сперва за стеной послышалась какая-то возня, потом все стихло. Надоедливое мычание прекратилось, и Каменский кое-как уснул.
II
Шеститысячный корпус Суворова шел малопроезженными, худыми дорогами, а иногда и вовсе без дорог, по степи, 'вороньей тропой', как шутили солдаты.
Когда граф Румянцев отправлял обоих генерал-поручиков за Дунай, он, не желая обидеть Александра Васильевича, не подчинил его Каменскому, хотя это и нужно было бы сделать. Румянцев сказал лишь, что в случае разногласия решающее слово принадлежит Каменскому, как старшему по производству. Но
