- Ну так что говорить. У меня к ней претензии, может, побольше твоих.
- Они про вас говорят, что вы загуляли. И говорят, что теперь надолго, докладывала Нинка. - А про тебя, папка, говорят, что ты пьянчужка, больше никто, и что это ты во всем виноват.
- Ишь что при девчонке болтают, - с горькой укоризной покачал головой Михаил. - Никакого понятия: можно, нельзя... А ты не слушай, - потребовал он от Нинки. - Они там наговорят. Кому ты веришь: нам или им?
- Вам.
- То-то. Нас держись, с нами не пропадешь. А их не слушай.
Мужики снова принялись за бутылку. Нинка, приободренная отцом, терлась тут же, брала у него стакан с водкой, нюхала и фыркала, потом нюхала пустой стакан и тоже фыркала, как ровня лезла в разговоры и зорко следила за тем, как убывает в бутылке, подбивая мужиков наливать побольше. Михаил жалел ее, не гнал от себя. И, как вышло, правильно делал.
Нинка спросила:
- Папка, а невылитые бутылки в магазине принимают, нет? - Ей пришлось задавать этот вопрос раза три или четыре, потому что Михаил разговаривал с Ильей и ему было не до Нинкиных глупостей.
- Это какие такие невылитые? - оторвался наконец он.
- Ну, которые не выливаются. Я их выливала, а они не выливаются.
- Что ты из них, интересно, выливала? - Михаил говорил еще туда и сюда.
- А вино.
- Какое вино?
- Пускай не говорит на меня, что это я хлеб украла. Не видала и пускай не говорит.
- А какое вино ты выливала? - Михаил нагнулся над Нинкой и держал ее в руках, но держал осторожно, ласково, чтобы не вспугнуть.
- Какое, какое! Такое. В бутылках. Только бутылки никак не открываются.
- Где ты их взяла? - спрашивал Михаил и переглядывался с Ильей.
Нинка и не собиралась ничего скрывать, к отцу у нее было сегодня полное расположение.
- Ты мне сам дал, - рассказывала она. - А у нее я сама взяла. Не будет говорить на меня. Не видала и не говори.
- Так. А где сейчас эти бутылки, которые ты у нее взяла?
- А в муке.
- Где?
- В муке. Они в кладовке спрятанные стояли. Это она их спрятала. Она думала, я не найду, а я вперед ее нашла. Там такая клетка есть, они в клетке стояли. Там еще есть.
- Понятно, - крякнул Михаил. - Все теперь понятно. Не выливаются, говоришь? А ведь вылила бы, - простонал он. - Ты куда их выливала-то? На пол, что ли? - Он спрашивал и жмурился от боли, представляя, как водка, будто какое-нибудь пойло, выплеснутая на пол, впитывается в дерево.
- Нет. Я в муку хотела. Чтоб она мокро не увидала.
Больше Михаил не в силах был играть в жмурки. Грозя Нинке подрагивающим пальцем, он потребовал:
- Чтоб об этих бутылках ни одна душа не узнала. Поняла?
- Поняла.
- Чтоб ни одна душа не узнала,- застряло у Михаила.- Поняла?
- Поняла.
- А то смотри. Скажешь - ой, плохо будет.
- Их невылитые все равно не принимают, - попытался смягчить Михайлову суровость Илья.
- Их и вылитые не принимают. Их выпитые принимают. Поняла?
- Поняла.
- Как это ты быстро все понимаешь? Просто завидки берут - до чего толковая девка. А теперь иди. Иди- иди,- выпроваживал Нинку отец. - Гуляй. Нечего тебе тут с мужиками сидеть. И на носу заруби, что я тебе сказал. Чтоб ни одна душа. Бутылочница нашлась. В куклы играй, а не в бутылки.
Он закрыл за Нинкой дверь и отдышался:
- А ведь она, холера, и правда понесла бы их сдавать. Умишко-то детский. Невылитые - ишь ты! А там за милу душу приняли бы за те же двенадцать копеек. Полной фактурой и за двенадцать копеек. Им-то что, только давай, подноси. Вот холера так холера. И ведь разыскала. Ну, оторви голова растет. Оторви да выбрось.
Нинка тем временем, оглядываясь, вышла на середину двора, оттуда, с безопасного расстояния, пригрозила в сторону бани:
- Папка нехороший.
И отправилась к матери.
6
С утра Люся еще побыла со старухой, чтобы знать, как она, и, сказавшись ей, стала собираться в лес. После того как поднялась Нинка, старуха уложила себя на место и задремала, но близко и сторожко, вскидывая при каждом шорохе глаза. Видно было, что сегодня ей стало намного лучше и уйти от нее можно было безбоязненно.
Идти на гору Люсе не очень и хотелось, но чем заняться еще, она не нашла. Не сидеть же весь день дома. Сначала, не подумав, она позвала с собой Надю, и та согласилась, но затем сама же и отговорила ее, потому что, во-первых, с ней надо будет вести о чем-то разговоры, к которым Люся не была расположена, а кроме того, оставлять мать на одну Варвару показалось опасным - совершенно беспомощный человек, ничего не сделает. На мужиков рассчитывать больше не приходилось, за ними за самими нужно присматривать, чтобы они чего-нибудь не натворили и не лезли к матери. Пьяных старуха не переносила, и от них ей могло сделаться хуже.
Собиралась Люся долго. Одеться хотелось так, чтобы и удобно было в лесу и чтобы выглядеть прилично, без той случайности в одежде, которая выдает безвкусицу. Не для людей - в лесу она могла никого и не встретить, а для себя - от раз и навсегда заведенного правила одеваться аккуратно. От этого зависит и настроение, и даже дела. Люся верила, что неудачи тоже с глазами, и прежде чем пристать к кому-нибудь, они видят, как человек держится, чего он стоит, и даже то, как он выглядит внешне. На крепкого, благополучного человека они редко решаются нападать.
Подходящая темная кофта у Нади нашлась; что надеть еще, Люся никак не могла выбрать. Надя принесла ей свои шаровары и сапоги, но Люся отложила их в сторону - это не для нее. Как бы сейчас пригодились ей брюки и купленные специально для поездок за город туристские ботинки, да кто знал, что ей выпадет здесь идти за грибами. Когда собиралась сюда, думала о другом. Она уже готова была никуда не ходить, коли не в чем идти, да услышала с улицы голос возвращающейся Варвары, представила, как та весь день будет топтаться рядом и тянуть из нее душу своим хныканьем, и сама попросила, сняла у Нади с ног кеды. Хоть и в них, лишь бы уйти. Очень уж не хотелось оставаться дома, не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать - ни жалеть, ни подбадривать. Родня, близкая родня, с которой надо вести себя как-то по-другому, чем со всеми остальными людьми, а она вовсе не чувствовала особой, кровной близости между собой и ею, только знала о ней умом, и это вызывало в ней раздражение и против себя - оттого, что она не может сойтись с ними душевно и проникнуться одним общим и радостным настроением встречи, и против них, и даже против матери, из-за которой ей пришлось напрасно приехать - именно потому, что напрасно. И сколько ей еще жить здесь, никто не знает. День, два, три? А может, больше?
Чтобы не встретить деревенских, Люся, минуя улицу, прошла в переулок через огород и поднялась на первую, рядом с деревней, гору. Она с самого начала решила, что не будет торопиться, для нее важно было пройтись по лесу, подышать свежим воздухом - то, ради чего в выходные она выезжает за город за многие километры. А тут лес вот он, рядом. Непростительно было бы не использовать счастливо появившуюся возможность побывать в нем без лишних хлопот: не надо договариваться о машине, набирать с собой еду, суетиться - встала и пошла. А грибы - что ж грибы! - они как заделье, раз уж в деревне не принято без нужды прогуливаться по лесу. Попадутся на глаза - сорвет, не попадутся - ну и не надо.
Она поднялась на гору и остановилась отдохнуть. Ей показалось, что с тех пор, как она не была здесь, гора стала меньше, положе; Люся подумала, что, наверное, ей это в самом деле только кажется, потому что выросла, повзрослела она сама и изменились ее представления о величинах: то, что раньше выглядело большим, значительным, теперь приобретало обыкновенные размеры. Нет, гора действительно опустилась.
