дальше, дальше рассказывай. Ты, Илья, дальше слушай.
- А что дальше! Дальше известно что. Очухался, как после атомной бомбежки, а сам еще глаза не открываю, прикидываю про себя: какой это день, тот, в который мы с Генкой картошку тяпали, или уж другой, и где я - дома, не дома? Ладно. Глаза потихоньку раскрыл - баба моя рядом лежит. Я ее сразу узнал. На другой кровати ребятишки - тоже мои. А там и теща со своего угла глаз в меня целит. Пообсмотрелся я и думаю: надо, однако, на ноги подняться. Только пошевелился, а теща, как кошка, прыг со своей лежанки. Я никакого значения ей не даю, подымаюсь, я только потом и сообразил, с какой целью она планировала меня опередить. Она, язва, и шагу, чтоб не во вред мне, не сделает, у нас с ней с первого дня партизанская война идет. Ей волю дай, она бы уже давно с самой низкой целью голову мне топором отрубила и даже не перекрестилась. Некультурный человек. Поднялся я и пошел к Генке, чтобы, значит, узнать, как он со вчерашнего дня живет. А Генкина баба меня в воротах встретила и говорит: нету Генки. Я знаю, что дома, а она врет, что нету, и ждет, значит, когда я обратно поверну. Да подавись ты своим Генкой, мне-то что! Ему же хуже. Он тобой не опохмелится - понимать должна.
- Это ты очень даже правильно ей сказал, Степан,- удивился Михаил. - Очень даже правильно. Молодец.
- Зашел я еще к Петьке Сорокину, а тот сделал вид, что не пьет и не пил никогда. 'Нету - говорит, - и денег нету'. Как будто бы я не отдал ему. Во всяком разе, пришлось мне править домой. А сам знаю, что где-то в подполье у нас самогонка имеет полное право находиться. Баба уж на работе, осталась одна теща. Прихожу - так и есть: она на западню поставила табуретку, на табуретку прялку, придавила ее своей квашней и сидит, нитку тянет. Она уж раньше меня сообразила, куда я полезу. Для того ведь только и живет, чтоб мне вредительство творить, другого дела у нее тут нету. Ладно, думаю, переждем, должна же ты с места сдвинуться. Мне бы только успеть в подполье запрыгнуть, меня потом оттуда подъемным краном не вытащишь. А сам виду не подаю, что я заинтересован, хитрость на хитрость у нас пошла. Выхожу на улицу, жду. А сколько можно ждать? Голова вот-вот пополам расколется. Думаю, долго ты меня еще будешь мурыжить? Иду на разведку - сидит как прикованная. Я ей вежливо так предлагаю: 'Ты что это, теща, прядешь, да прядешь, уж устала, поди, отдохни, прогуляйся куда-нибудь'. Она мне по старинке, некультурной грубостью: 'Мне и здесь хорошо'. Думаю, как бы сейчас тебя шмякнул, чтоб тебе еще лучше стало. Ну что ты с ней будешь делать? Ясно, что умрет тут, а не уйдет. А возьми я ее да перенеси вместе с прялкой на другое место, крик такой подымет, будто я ее резать хотел. Еще не вытерпишь, да и где-нибудь не так нажмешь, потом отвечать надо. Ладно, думаю, сиди. Сиди и не шевелись, падла ты такая. - Степан зло погрозил в пол рябым пальцем. - И вот когда у меня обнаружилось безвыходное мое положение, тут-то я и вспомнил, что неправда, я так просто не сдамся. Не хватало еще, чтобы она мне свою политику качала. Я взял из сарая лопату и пошел к Ивану. У нас дом барачного типа, сам помнишь, я на одной половине, Иван на другой. И подпольи у нас так же, за моим сразу его, а стеночка меж их совсем пустяшная, я еще в прошлом году две доски спустил, чтоб маленько укрепить ее, а то она уже совсем поползла. Пошел я к Ивану и под тем предлогом, что мне надо с этой стороны поглядеть, залез к нему в подполье. А там что - два раза копнул, и готово, лезь. Я и пролез на свою половину - будто тут и был. Пообтряхнулся, пообсмотрелся - вот она, банка с лекарством. И закуска есть. Что мне еще надо? Слышу, теща сидит, пыхтит. Думаю, сиди, сиди, вот ты мне и пригодилась, никого хоть сюда не пустишь. И не тороплюсь. Степан весело и ожидающе прищурился.- Так она, теща-то, чуть с ума не сошла, когда я оттуда запел 'По долинам и по взгорьям...'. Ее будто ветром сдуло. Слышу, только прялка брякнула.
Илья засмеялся, с любопытством вглядываясь в Степана, спросил - не потому, что не поверил сразу, а чтобы доставить удовольствие себе и Степану, продлить в своем воображении ту прекрасную картину, когда Степан пробрался в подполье:
- Там и выпивал?
- Там, там,- радостно подтвердил за Степана Михаил, счастливый тем, что история понравилась Илье. - Она, значит, наверху караулит, а он снизу, как червяк, из одного подполья в другое. И припал. Это такое дело. Вот за это я Степана очень даже уважаю.
- А песню-то зачем?
- А так. - Плутоватая улыбка на лице Степана стала еще шире.- Для смака. А то она жизнь прожила и не слыхала, как из подполья песни поют. Некультурный человек.
- Ну, даете вы здесь, - с удивлением и завистью покачал головой Илья и опять засмеялся. - Ну, даете.
- Жить-то надо как-то. Вот, значит, и живем. Для разнообразия жизни.
- А потом-то что тебе теща говорит, когда ты из подполья вылез? допытывался Илья.
- А что мне потом скажешь? Мне потом хоть что говори.
- И жена тоже ничего?
- А я, Илья, к своей жене хладнокровие имею. Я сильно-то ей простору не даю. Она у меня ученая, во сне помнит, что она баба, а я мужик. А мужик, он и есть мужик, завсегда его верх обязан быть. - Степан еще не остыл от своего рассказа и, разогнавшись, говорил длинно. - Конечно, я не буду врать, что у ней ко мне возражений совсем не имеется. Имеются, особенно вот, как ты сам имеешь полное право догадаться, по части выпивки. Другой раз утром она мне свои возражения прямо в глаза, а если глаза закрыты, то прямо в уши, да громко так, как 'руки вверх!', выложит. Ну, конечно, у меня на зтот предмет свои, мужицкие, возражения находятся. Я их ей понятным голосом, чтоб зря дискуссию не разводить, обскажу, и опять все в норме.
- Нет, Степан,- тяжело выговаривая слова, не согласился Михаил. - Баба, она, кроме того, что она баба, она женщина. Ее бить нельзя. Твоя или моя там баба, она, кроме того, что она твоя или моя баба, она государственная жен-щи-на. Она может в суд подать.
- А я тебе разве говорю про бить? - хмыкнул Степан.- Ты, Михаил, однако, уж не то слышишь. Зачем бить? Бить - это крайняя мера наказания. Как расстрел. Если баба ко мне с пониманием, то и я к ней с пониманием. Во всяком разе, я тоже государственный, а не какой-нибудь первобытный человек. Мы вместе с моей бабой в народонаселение нашего государства засчитаны.
- Это ты очень даже правильно говоришь. Когда ты так говоришь, я с тобой очень даже согласный.
- Я, Михаил, понимаю, что наши с тобой бабы в государственном масштабе это женщины. Что ты мне об этом рассказываешь. Я тоже мало-мальски грамотный человек, газеты выписываю, читаю.
- Я знаю, ты читаешь, Степан, читаешь.
- Я три газеты выписываю, - обращаясь к Илье, сказал Степан. Илья, поскучнев, кивнул. - Одну маленькую, из нашего района, и две больших - одну из области и центральную газету 'Правда'. И все их прочитываю. Есть которые выписывают так, для бумаги, для хозяйственных потребностей, а я пока газету от начала и до конца не прочитаю, у меня ее никто даже тронуть не смеет. Центральную 'Правду' без выходных, каждый день печатают, а я все равно читаю, чтобы, значит, быть в курсе международного и внутреннего положения. Где какой переворот из-за власти или забастовка трудящихся - я уж знаю.
- Это ты очень даже правильно говоришь, - из последних сил тянулся за разговором Михаил. - И перевороты бывают, и забастовки. Я тоже знаю. А в нашей стране баба, она, кроме того, что она баба, она все равно женщина. Ее и бабой-то звать почти что нельзя. Для нее это вроде мата, не-ува-жи-тельно. Трудные для себя слова Михаил делил на части и, чтобы не сбиться, произносил их с остановкой только после того, как выяснял, что уже сказано и что осталось сказать.- И ты, Степан, не путай про те страны и про нашу страну. Мы с тобой живем в нашей стране.
- А я думал, не в нашей.
- Нет, нет, Степан, ты не путай.
Степан подмигнул Илье и показал глазами на Михаила: мол, все, готов, бормочет сам не зная что и мешает поговорить нам. Михаил клонился все ниже и ниже, его голова упиралась в колени. Степан не стал отвечать ему - может быть, нужна только минута, чтобы он, не слыша голосов, окончательно утихомирился, тогда его, как мешок, можно будет повалить на постель и спокойно продолжать разговор. Степан пригнулся и остановил взгляд на уровне водки в бутылке, будто хотел удостовериться, не убывает ли она на глазах. Мало ли что - бутылка открытая, всякая тварь может залететь и вылакать, как свою. Его мучила совесть перед раскупоренными и неопорожненными бутылками, для него это было то же самое, что любоваться страданиями недобитого животного: если решил убить, так бей сразу, не тяни. Степан попытался поймать
