приятелей, слышала совершенно случайно... что, мол, мы его деньги растратим и не исполним его завещания, он сам взялся исполнить: заказал памятник себе на могилу, большой памятник, во весь рост. Стоит, наверно, кучу денег. Теперь он хочет при жизни еще установить этот памятник над своей пустой могилой. Ну как? Ты меня слышишь? Алло, алло!
- Да-а... Хорошенькое дельце... Черт знает, что такое! Старик сделается посмешищем у всего города. Кстати, а почему он выбрал кладбище в Маштагах, а не в городе?
- Не знаю. Это, думаю, не самое страшное из того, что он надумал.
- Да, шуточка, достойная премии 'Золотого теленка'... Но что же делать? Надо же что-то делать!
- Над нами уже смеются. Он сам ни от кого не скрывает. Спрашивают отвечает: да, правда, готовят с меня памятник. Над нами уже смеются... Надо что-то делать, Салман! Это нонсенс!
- Как ты сказала?
- Нонсенс!
- Ты, наверно, хотела сказать - беспрецедентный случай, а-не нонсенс.
- Нет, нонсенс, именно нонсенс, настоящий нонсенс!
- Ладно, пусть будет нонсенс.
- Теперь самое главное - поговорить с ним, сначала надо поговорить, объяснить ему.
- Это уж ты сама, со мной он и говорить не будет.
-Да, я поговорю, а ты подумай, что можно сделать. Надо действовать - не дать ему стать посмешищем самому и сделать посмешищем нас. Скажу тебе откровенно - второе меня волнует гораздо больше. Я поговорю, но заранее знаю: толку от этого будет мало, старик если что вобьет себе в голову, разубедить его - гиблое дело. Так что вся надежда на тебя... Ялчын, естественно, все знает, но никоим образом не хочет вмешиваться. Ты должен что-то придумать.
- Ты, когда будешь говорить с ним, скажи, пусть не срамит нас...
- Нет, так нельзя, он обозлится и перестанет слушать. Надо быть предельно осторожной.
- Ну и будь предельно осторожной...
- Я чувствую, старик нас сделает посмешищем, стыдно будет людям в глаза смотреть...
- Ладно, раньше времени не кричи 'караул'. Что-нибудь придумаю.
- Да, да, я прошу, ты ведь всю жизнь был ловок придумывать, находить выходы из трудных ситуаций. Теперь я немножко успокоилась... А то была ну просто предельно взволнована.
- Желаю твоей предельности вечной беспредельности.
- Нашел время острить.
- Остроумному не надо для этого находить время. Он острит, как дышит.
- Ну, не отвлекайся. Начинай уже думать. Надо спешить. Ну, ладно, пока!
Боль тихими наплывами, но с каждой новой волной делаясь все ощутимее и острее, наплывала на шею, на виски, на затылок, отпуская лишь на короткие, совсем уже незначительные промежутки, и очень скоро сделалась постоянной и почти невыносимой, вонзила свои когти и не отпускала, терзая и мучая. Ноги подкашивались...
- Ох! - невольно вырвался у него тихий, еле слышный стон. Скульптор Мурад поднял голову, оторвался от работы и сердито глянул на натуру. По губам его, как тень, скользнула ухмылка.
- Вы можете отдохнуть, Кязым-муаллим. Пройдите и сядьте в кресло, вы мне пока не нужны.
- Ох-хо-хо! Да упокоит аллах прах твоего отца, давно бы сказал, а то я последние несколько минут без всяких сил стоял, чуть не падал от усталости. Кязым осторожно повертел головой, разминая шею, повздыхал и рухнул в пыльное кресло, стоявшее в углу мастерской Мурада. Мастерская с самого первого раза, как он здесь побывал, не вызывала в нем, мягко говоря, восторга; он без особого доверия отнесся к ней, не очень светлой, на краю города, с убийственно пропахшими дешевым табаком стенами, уставленной убогой, старой мебелью-рухлядью, а недоверие к мастерской порой невольно перерастало в недоверие к ее хозяину; и потому Кязым каждый раз, как его охватывало недоверие, старался утвердиться в мысли, что все идет как надо.
- Значит, - начинал он осторожно, таким тоном, будто возвращался к прерванному разговору, - как договорились: памятник будет в полный рост?
Мурад удивленно глядел на него.
- Конечно, - говорил он, пожимая плечами. - В натуральную величину, а как же иначе? Мы же договорились... Да и работа, вы сами видите, идет полным ходом.
- Да это я так, - неопределенно отмахивался Кязым и неуклюже врал: - По стариковской забывчивости. Склероз, понимаешь.
- А-а, - равнодушно кивал Мурад. - Это бывает...
Сейчас Кязым уселся в кресле и несколько минут молчал, и Мурад несколько минут работал молча. Кязым не отвлекал его, но скоро он стал тяготиться столь долгим молчанием, для начала поерзал в скрипучем кресле и спросил:
- Из мрамора, значит?
- Что? - не понял, вернее, даже не расслышал Мурад; уйдя с головой в работу, он забыл о присутствии Кязыма в углу мастерской, в кресле.
- Я говорю, из мрамора, значит?
- Что из мрамора? - откровенно досадуя, что его отрывают от работы, поморщился Мурад.
- Памятник из мрамора, значит, будет, говорю, - на этот раз более утвердительно, будто самому себе и даже как бы не имея намерения столь глупым вопросом отвлекать Мурада от важного дела, чуть дрогнувшим голосом повторил Кязым.
Мурад внимательно посмотрел на него, потом вдруг ласково, как разговаривают с ребенком, произнес:
- Конечно, из мрамора, Кязым-муаллим. Мрамор ведь вы сами и достали. С лихвой хватит этого куска, что вам привезли. Вот закончу работать на глине, потом буду переносить на мрамор. Вы не беспокойтесь, все сделаем отлично.
- Нет, нет, я не беспокоюсь, - промямлил Кязым. - Какое беспокойство может быть, если сам Мурад-бек взялся за дело! Просто интересно, вот и спрашиваю...
Когда Кязым, с трудом высидев еще минут десять в молчании, задал свой очередной риторический вопрос, Мурад отложил стеку, вытер руки мокрой тряпочкой (Кязым с готовностью поднялся, чтобы полить ему на руки из трехлитрового баллона, так как вода в это время дня во всем районе города - и не одном - не шла), тщательно смыл с рук грязь над раковиной, и они с Кязымом, объявив перерыв минут на пятнадцать, сели пить чай. Чай заваривал Кязым сам, не доверяя дурному, богемному вкусу Мурада, который, как выяснилось, был далеко не гурман и умел (что, видимо, осталось в нем со времен студенчества в Суриковском) довольствоваться малым, в том числе - пить чай позавчерашней заварки, что Кязым считал просто неприличным, да к тому же кощунством по отношению к этому прекрасному напитку. Поэтому Кязым заваривал сам, смешивая два сорта принесенного им же сюда в мастерскую чая - индийский и цейлонский, делая смесь, как он говорил, обнаруживая великолепное остроумие, 'цейдийского' или 'инлонского' чая. Услышав это в пятый раз, Мурад с трудом выжимал из себя улыбку ради приличия. Чаепитие было лучшими минутами для Кязыма в мастерской. Позировать он, как выяснилось, не любил, в его годы это было нелегко и как человека, всю жизнь проведшего в активном движении, быстро утомляло. А когда Мурад работал, его нельзя было отвлекать, и Кязым откровенно скучал. Чаепитие же было настоящим отдыхом, во время которого он отводил душу и когда можно было вволю наговориться. Но на этот раз инициативу взял в руки Мурад и стал спрашивать старика обо всем, что его интересовало, не смущаясь неприкрытой прямолинейности своих вопросов. Как следователь, подумал Кязым.
- Кязым-муаллим, а почему вы не поручили детям заказать вам памятник на могилу? После вашей смерти. Обычно так делается. - Мурад, отхлебывая чай из щербатого блюдечка, выкатил на Кязыма свои наивные глаза.
- Ну... Как тебе сказать? - нерешительно пробормотал Кязым, но прямо поставленный вопрос требовал такого же прямого ответа, и, кроме того, Мурад ему нравился, он симпатизировал парню, как человеку, по всей видимости, честному, добывающему хлеб своим тяжелым трудом, очень трудолюбивому, могущему по десять-двенадцать, а то и по четырнадцать часов самозабвенно работать в мастерской; и Кязыма порой даже тянуло пооткровенничать с этим молодым человеком, поделиться с ним своим богатым жизненным
