разъезжаем, прошибаем лбом стены ради чего-то, что нам кажется крайне важным, устаем, стремимся и достигаем, стремимся и не достигаем, или же не стремимся и достигаем и прочее, прочее, но не замечаем, упускаем из виду, забываем главное. Главное в этом хаосе дел и делишек стирается из памяти, и дорога, ждущая нас, тает как в тумане, исчезает, не освещенная потихоньку убывающей силой нашей любви. Мы забываем, предаем дорогу, и она отвергает нас. Мы едем по ней и не замечаем этого, не даем ей пройти сквозь наше сердце, занятые будничными мыслями о нашем благополучии и теплом местечке в завтрашнем дне. И дорога теряет для нас свою волнующую прелесть. Она становится лишь средством связи между городами, между делами, между понедельниками. Мучает нас что-то неизбывное и становится тоскливо сквозь сон, становится больно во сне, потому что чем дальше уходим в дела, тем меньше остается времени и сил наяву для того, чтобы прислушаться к своей душе, бессильно и горестно бьющейся в нас, словно насмерть перепуганный воробышек в кулаке. Становится жутко во сне, словно мы кого-то предали... И неосознанная, непонятая, неоцененная, нечеткой размытой полосой, похожей на шрам среди необъятных полей нашей печали, маячит отвергнутая дорога. Неведомая сила подбрасывает нас среди ночи в постели, и мы клянемся, клянемся неведомой силе жарким шепотом, что завтра... Обязательно завтра. Завтра уедем от шума и суеты города, от хлопот и неудач, от комфорта душевного и физического, уедем куда-нибудь по дороге, все равно куда, уедем обретать себя настоящего, обретать себя позабытого. И успокоенные этой мыслью, мы блаженно засыпаем, где-то глубоко в подсознании не переставая помнить, что завтра нужно на работу, надо встать пораньше и успеть до работы кое-какие дела провернуть, и вообще - завтра тяжелый день, и надо хорошенько отдохнуть, поспать, чтобы потом суметь управиться с массой дел. Но это легонько шевелится только в подсознании и мыслью еще не стало, не вылилось еще в конкретные слова, и мы продолжаем думать - ведь так легко осуществить то, что решено: бросить все, что сковывает нас на крохотном пространстве, которое как клетка в зоопарке, бросить, уехать, чтобы обрести себя, скинув с души своей броней застывшую шелуху обыденной суеты. А что может быть важнее того, чтобы обрести себя?.. С этой мыслью мы и засыпаем, боясь пошарить и обжечься о затухающие угольки подсознания.
А наутро мы вскакиваем со звонком будильника, приводя в порядок мысли о предстоящих делах, и машинально чистим зубы, бреемся, делаем короткую гимнастику, чтобы бодро себя чувствовать на работе... и тут нас обжигает ночная мысль... на мгновение мы застываем с бритвой в руке, или со щеткой во рту... Но - быстрый, вороватый взгляд на часы - и торопливо заканчиваем сборы.
Да и что такое ночные мысли? Они хороши ночью, а тут работа, семья, всевозможные деловые связи, короче - корни, пущенные за много лет, корни, которыми опутан, как паутиной... Отмахиваемся от ночных мыслей и, так как нечем крыть, взамен ухмыляемся и даже как-то вызывающе ухмыляемся, но в зеркале - ванной комнаты ухмылка почему-то совсем не получается вызывающей, а выходит такая беззащитно- жалкая! И потому мы думаем: завтра, думаем мы, завтра... или еще когда-нибудь... в общем - потом... А сегодня - никак, ни в какую, сегодня - дел по горло.
И буднично-отутюженные, элегантные, в своих машинах или персональных авто, или же неэлегантные, помятые, не обращающие внимания на свой внешний вид, с гудящей головой, на троллейбусах, в метро, пешком мы устремляемся в свои прокисшие, надоевшие, как икота, понедельники. И где-то маленькое, словно затихший, охладелый воробышек в кулаке, перед мыслями об очередных делах и текущих хлопотах, застыло в немом, презрительном удивлении наше большое солнечное чувство, ослепившее нас на мгновение, заставившее нас вскочить среди ночи с колотящимся сердцем в груди. А под стеклянно- струящимся летним воздухом, от которого все вокруг делается немножко призрачным, уходит от нас, может, самое главное и самое дорогое в нашей жизни - дорога. Дороги, дороги... Дороги, на которых вместо людей
мечутся их одинокие сердца... Дороги без скитальцев...
- Закир, пожалуйста, зайди ко мне в комнату.
- А что, пап? Срочно? Я собирался ужинать, - неохотно отозвался Закир.
- Хорошо, зайдешь после того, как поужинаешь, - нарочито терпеливо, чтобы еще раз продемонстрировать, какое при всей его занятости и издерганности у него безбрежное, ангельское терпение, произнес Тогрул.
Закир, уже не раз слышавший подобные нотки в 'голосе отца, вздохнул, сообразив, что разговор, по всей вероятности, предстоит нелегкий.
- Нам надо серьезно поговорить, - объявил Тогрул, когда минут через двадцать Закир вошел к нему в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь, зная, что отцу не нравится, когда дверь в его комнату остается неприкрытой.
Он молча и удобно устроился в низком кресле и с равнодушным видом приготовился слушать отца, заранее надев на лицо маску, которая должна была означать нечто вроде: 'Что бы ты ни сказал, я не стану удивляться'.
Тогрул глянул на сына, заметил это его слишком подчеркнутое выражение лица; и оно его взбесило, но для разговора следовало оставаться спокойным, и он не позволил себя спровоцировать, взял себя в руки.
- Да, - сказал Тогрул, давая себе время успокоиться, и создавалось впечатление, что он хочет убедить себя, прежде всего себя, что на самом деле то, что он собирается сказать сейчас, - крайне важно. - Нам нужно серьезно поговорить. Я, скажу откровенно, давно собирался это сделать, но все откладывал из-за разных дел. Но последнее событие заставило меня поторопиться с этим разговором.
- Событие? - вяло спросил Закир. - У нас в доме произошло событие?
- Да, - подтвердил Тогрул, игнорируя иронические нотки в голосе сына. Мама тебе пока не говорила, но она нашла у тебя вот это! - с торжественностью, которая подчеркивала неоспоримость улики, Тогрул вытащил из кармана и продемонстрировал сыну серый, пластилинообразный комочек, ожидая, что тотчас же со стороны Закира последует бурная реакция, опровержение, но вместо того, не веря своим ушам, услышал спокойным голосом заданный вопрос:
- Ну и что?
- Как?! - Тогрул опешил. - Как ты сказал?
- Я сказал - ну и что, - повторил Закир внятно и громко, будто разговаривал с глухим, дефективным стариком.
- И ты можешь... - Тогрул был в растерянности, откровенно волновался и чувствовал, что теряет свои позиции, - ты можешь так говорить? Так спокойно говорить, как будто ничего не произошло?
- Да, я могу так говорить, - сказал Закир. - А что тут такого? Эту штуку я нашел на улице, у нашей школы, и только потом узнал, что это такое, - соврал он, не моргнув глазом. - Ну, узнал и узнал, не выбрасывать же было, все-таки не дерьмо, денег стоит.
Тогрул с глубоким внутренним удовлетворением слушал оправдания сына, даже не задаваясь.вопросом: а может, Закир попросту врет? Он только с облегчением чувствовал, что это оправдание снимает с него, родителя, необходимость затевать тяжелый и крайне неприятный для него, человека, привыкшего жить приятно, разговор.
--- Интересно получается, - ничем внешне не выказывая своего облегчения и все еще строго поглядывая на сына, произнес Тогрул. - Очень толковое объяснение. Тебе, конечно, кажется, что оно полностью оправдывает тебя? Нашел на улице... - проворчал он, всем своим видом показывая, что остывает медленно и не скоро пойдет на мировую. - А если б ты на улице нашел пулемет, ты б его тоже притащил домой?
- Пулеметы на улице не валяются, - резонно заметил Закир.
- Естественно, не валяются. А если б нашел...
- Если б, если б, - грубо прервал его Закир. - Сдал бы в оружейную палату.
- Не смей говорить со мной в таком тоне!
- Нормальный тон, - чуть поубавив, проговорил негромко Закир. - Не понимаю, почему он тебе не нравится. Всем нравится.
- Вот и говори в таком тоне с теми, кому он нравится, - сказал Тогрул. - А со мной я тебе запрещаю... - Он немного помолчал, походил по комнате. - Я это нашел на улице... - повторил Тогрул, недоуменно пожимая плечами. - Это очень странное объяснение. Должен тебе сказать - очень, очень странное объяснение. Ты ведь не малыш-несмышленыш, чтобы тащить домой всякую дрянь, найденную на улице...
