- Пап, я тебе уже не нужен, а? - скучно поглядывая на отца, спросил Закир. - А то я устал здорово...
Тогрул сам чувствовал, что залез в тупик с этим разговором - ну, говорит же человек, что нашел на улице, что же ему теперь - по этому поводу двухчасовую лекцию читать? - и ему самому захотелось поскорее закончить его.
- Нет, - ответил он не сразу. - Ты мне не нужен, - но, немного подумав, счел своим долгом добавить, оставив за собой последнее слово: - Только заруби себе на носу: чтобы больше такое не повторялось. Ты понял?
Однажды, когда она вот так же будет, как обычно, курить у окна, облокотясь, почти лежа грудью на подоконнике, я подойду, стану внизу, под ее окном так, чтобы она могла меня хорошо видеть, и скажу ей, наконец-то скажу, и язык мой не будет деревенеть от страха, не будет меня сковывать стеснение, нисколько не буду смущаться, потому что нельзя смущаться, когда погибаешь, и голос мой будет твердым и звонким от переполняющих меня чувств. Я скажу ей вот что:
- Люблю вас, очень люблю. Я хотел, чтобы вы знали об этом.
Я скажу так, или что-нибудь очень похожее, но скажу коротко, немногословно, не размазывая жижу слов по одной-единственной мысли, изнуряющей меня, измучившей, как ком в груди, вроде проглоченного камня, не дающий свободно, до конца вздохнуть, но в то же время мысли, счастливо измучившей меня. Скажу, что продрогшим моим чувствам неуютно я тревожно на пустыре, где царствуют навязчивые мечтания, и душа моя ноет и как ветер в ночи терзает озябшую осень, так и она, душа моя, терзает мое сердце, готовое остановиться. Вот так вот, на таком языке я буду говорить с ней, и нисколько не буду стесняться, потому что это - язык влюбленных, и смешон он только для жалких людишек, которые вовсе лишены способности к этому прекрасному, восхитительному чувству. А в дальнейшем я расскажу ей и про Раю, отношения с которой у меня сразу сделались очень определенными, не оставлявшими места никакому глубокому чувству... Да, кстати, Рая от нас уехала, покинула нас, и даже, кажется, вовсе уехала из Баку, и так торопливо, что никто ничего не понял, я, по крайней мере, ничего не понял; ума не приложу, отчего она так скоропостижно уехала? Но именно в те дни между мамой и папой произошло еще одно, очередное крупное объяснение при закрытых (естественно, от меня) дверях. А подслушивать я не люблю. Да и к чему? Это их дело. А Рая... Ну, уехала так уехала... Что же поделаешь? В последнее время, откровенно говоря, она стала тяготить меня, какое-то непонятное, неуютное чувство охватывало меня при виде Раи, странное, из многих составных: стыдливое, грязное и жалкое одновременно, и я старался избегать ее, не сталкиваться с ней и не оставаться наедине в квартире. Каждый раз прежде, после того, как это у нас с ней случалось, я готов был сквозь землю провалиться - до того становилось противно. Ну, конечно, меня тянуло к ней, еще как тянуло, но стоило мне вспомнить, какое состояние ожидает меня после близости с ней - и меня чуть не наизнанку выворачивало, так что разумнее было воздерживаться, что я и старался делать... Но... Не о ней речь... Что это я вспомнил 6 Рае?.. Я же вовсе не о том думал. Да! Вот окно... И за ним женщина, которую я почти не знаю и о которой в последнее время постоянно думаю...
В окне, напротив которого он стоял, горел розовый свет, падая грязным пятном на тротуар. А он стоял на тротуаре напротив и глядел то на это пятно, то на розовый свет в окне. Смотрел и ждал с гулко стучавшим сердцем в груди, с разгоряченным лицом. Ждал, когда погаснет этот свет, проклятый свет, который он с некоторых пор так возненавидел. Потому, что он уже знал, что, когда гаснет свет, в полумраке комнаты остается лишь разлитый слабый свет ночника, и тогда примерно через полчаса, минут через сорок из подъезда выходит мужчина. Если ветер или дождь, мужчина зябко ежится в своем кожаном плаще и поднимает воротник, хотя шагах в пятнадцати стоит его машина, в которую он сядет, неторопливо опустит стекло на дверце и, ни разу не обернувшись к полумраку окна, отъедет, сначала тихо, медленно, потом до конца улицы, где улица упирается в кривой треугольный скверик с чахлыми деревьями .- на большой скорости, будто убегая от чего-то неприятного, пока не окажется у перекрестка возле сквера, а там свернет налево и исчезнет из виду. И все это время взгляд из окна бельэтажа будет провожать серый 'Москвич'. Она, не отрывая взгляда от машины, будет нервно и часто затягиваться сигаретой, когда же 'Москвич' исчезнет из виду, швырнет только что начатую сигарету на тротуар...
Она швыряет сигарету на тротуар и уже собирается захлопнуть окно, когда замечает его, похожего на бесплотную тень под раскидистым деревом. В первое время, замечая его неподвижную, напряженную фигуру, стоящую неизменно на одном и том же месте, она удивлялась. Теперь же смотрит только сердито, раздраженно. Вот опять. Проводив взглядом машину, она как будто даже стала его искать глазами в густой темноте под деревом. Или ему это показалось? Ведь может же иногда показаться то, чего сильно желаешь. А он как раз желал этого, желал горячо, страстно. Поймать ее взгляд, обжечься о его холодную удивленность, а потом, съежившись, как собака, которую обдали ледяной водой в этот ненастный день с пронизывающим ветром, вобрав голову в плечи, спрятавшись в поднятый воротник куртки, торопливым, быстрым шагом, будто для того и мерз тут и дрожал битый час, чтобы в половине двенадцатого ночи заторопиться, словно на самолет, от серых промокших стен ее, чтобы через пять минут, задыхаясь от быстрой ходьбы и крепких сигарет, что он закуривает на ходу, вновь почувствовать обжигающе-холодный камень в груди, не дающий вдохнуть свободно, до конца. И таскать на себе сердитый взгляд, таскать как мешок, набитый мокрым песком, как гири двухпудовые, как ядро на кандалах... А потом в невидимых ожогах от ее взгляда приходит он домой и постепенно начинает смаковать свою ненависть к серому 'Москвичу', и к его хозяину, и к ее взгляду ему вслед, и к красному окну, и к раскидистому дереву, своему прибежищу поздними вечерами.
Однажды, когда она будет проходить по улице, я пойду за ней, буду ходить поодаль от нее шагах в десяти. Она,, конечно, не заметит меня и будет думать о чем-то своем, может, даже о нем будет думать, о его красивой, аккуратной прическе, или же о его сером 'Москвиче'... а я тогда подойду к ней и скажу как бы между прочим:
'Здравствуйте', - скажу я ей как бы между прочим: вот, мол, проходил мимо, обгонял ее, и дай, думаю, поздороваюсь. Вот так я это скажу. А она удивится и спросит:
'Разве мы с вами знакомы?'
Откуда же ей знать, что это я по вечерам допоздна стою напротив ее проклятого, проклятого, проклятого окна, она ведь в темноте не могла разглядеть моего лица. Словом, она не будет знать, что это я, ну, может, чуть-чуть блеснет в ее глазах живинка, нечто, похожее на догадку, но она не станет фиксировать на ней свое внимание и поэтому удивится или сделает вид, что удивлена, приподнимет брови и скажет:
'Разве мы с вами знакомы?'
Или нет. Она не так скажет. Она скажет:
'Я вас не знаю, молодой человек'.
Именно так. Она назовет меня - молодой человек! Конечно, она скажет именно так. Потому что не будет же она спрашивать у меня, знакомы мы или нет, в самом деле! Она сама прекрасно знает. Значит, она скажет:
'Я вас не знаю, молодой человек...' А я тогда скажу ей... Нет, сначала я просто улыбнусь печально или лучше улыбнусь добродушно и скажу ей:
'Я вас каждый вечер вижу в окне'.
Но тогда она может спросить... Нет, нет, она так не скажет. А вдруг?.. Вдруг она скажет:
'И вы считаете, что это достаточно веский повод для знакомства со мной на улице?'
Ну, тогда... Тогда я отвечу, что не знакомлюсь с ней, а просто здороваюсь. А не знакомлюсь я с ней потому, что давно ее знаю. А она удивится и спросит, откуда же я ее знаю, и притом - давно? А я... Я тогда скажу ей все, что собирался сказать, все, что ношу в себе.
Он стоял с ребятами в подъезде своего товарища Сергея, где все они с большим успехом убивали время, когда вдруг она вышла из своего, соседнего подъезда. Она была красива последней вспышкой отцветающей красоты пожившей в свое удовольствие женщины, и крашеные, пепельно-седые волосы, уложенные в скромную, тихую прическу, придавали этой последней вспышке особое очарование.
Он не сразу даже понял, что это именно она вышла из подъезда и идет в их, в его сторону, до того это оказалось неожиданным для него, хотя он не переставая о ней думал. Но это была именно она, и хочешь не хочешь приходилось верить собственным глазам и нужно было, наверно, что-то делать, что-то предпринимать, а не стоять застывшим, онемевшим, как стена. А так он и стоял, не иначе. А она спокойно прошла мимо, и краем глаза не глянув в их, в его сторону. Да и на что там глядеть: собрались сопляки с
