моей...
И 'мустанг' мчался к этому замку на почти предельной скорости. Но слишком уж длинна была дорога -, шел второй год дороги...
...Для тебя, только для тебя эти мысли, слова, Рена, любовь моя, маленькая, жизнь моя. Тебе посвящается каждый крик, выходящий с болью из темного, таинственного, неповторимого, что зовется душою моей. И все, что не могу выразить словами, - тебе, и все, что невыразимо прекрасно, и все, что невыразимо отвратительно, - тебе. Все это - жизнь, и я кладу у ног твоих высокие, ненужные слова моих бедных мыслей, жизнь моя...
...Нежно-голубой 'мустанг' с сильным жужжанием несся вперед, вперед, как сорвавшаяся с тетивы стрела. Прямо. Поворот. Еще поворот. Теперь опять прямая дорога. Неровная дорога. Ровная дорога. Великолепная автострада. Изумительно ровное шоссе. Отвратительная дорога: рытвины, ямы, ухабы, грязь, огромные лужи, так что 'мустанг' в считанные секунды, запачканный грязью, меняет свою окраску. И все время стремительно вперед, вперед.
Он чувствовал нерастраченную мощь этого послушного зверя - автомобиля, чувствовал его толстые шины - как они прикасаются каждым сантиметром своей поверхности к гладкой поверхности асфальта в какую-то трудно вообразимую долю секунды, и мягко и молниеносно уплывают наверх, другой, следующий упругий кусочек шин, четыре маленьких, живых кусочка заменяют ушедшие и так же сверхстремительно уплывают вверх; шины ласкают асфальт, асфальт, вобравший в себя дневную энергию солнца, отдает свое тепло, лаская их ответно.
Он чувствовал силу этой изумительной машины, чувствовал ее всю: от коробки скоростей до замков на дверцах, от податливого руля до задних фар. Он медленно выжал педаль скорости до предела, 'мустанг' нежно, стеклянно взревел, нет, скорее запел, потому что что же, как не сама музыка, было заключено в его совершенных формах и звериной мощи? Временами на большой скорости, как теперь, 'мустанг' на какие-то мгновения отрывался от поверхности земли, и тогда он чувствовал и создавшуюся воздушную подушку, жесткий слой воздуха, отделявший шины от асфальта. Машина вдруг неожиданно сильно вильнула в сторону, как бывает в гололед. Он вздрогнул...
Кто-то бесцеремонно, грубо тряс его за плечо.
- Закир! - теребил его Сеид. - Закир!.. Вот тебе на! В первый раз вижу, чтобы спали с открытыми глазами... Да очнись ты!.. Я ухожу, Закир, поднимайся, дверь закрой...
Закир нехотя, через силу выбирался из липкого и сладостного, как утренний сон, видения, мутным взглядом поглядел на Сеида.
- Что? - вяло спросил он, все еще не понимая, чего от него хочет этот небритый парень в огромной кепке, спешно обувавшийся в углу комнаты на коврике в свои разбитые ботинки.
- Ухожу, - повторил Сеид. - Дела еще у меня. Вставай, дверь закроешь за мной.
- Захлопни, - сказал Закир. - Неохота вставать...
- Знаешь, - как-то в пылу откровения признался он Рене, - однажды, когда я был еще совсем мальчишкой, хотя и было это всего года два назад, я как-то влюбился в одну женщину. Она была намного старше меня. А я совсем ее не знал. Даже имени ее не знал. Только смотрел, как она курила в своем окне и стряхивала пепел на улицу...
Подождав немного и видя, что он не собирается продолжать, она спросила:
- Ну и что? Что это ты вдруг вспомнил?
- Да так, - проговорил он неохотно и на самом деле не зная, что ответить на ее вопрос.
- Странно ты как рассказываешь, - помолчав, произнесла она. - Значит, два года назад ты был совсем мальчишкой, а сейчас ты не мальчишка, да?
- Сейчас нет, - сказал он.
- Почему?
- Потому, что сейчас я по-настоящему люблю, - сказал он серьезно, и она вдруг подумала, что любой другой парень на его месте эту фразу, наверно' сказал бы шутя или как-нибудь спаясничал бы, потому что вообразил бы, что подобные вещи нельзя говорить серьезным тоном, не превращаясь
при этом в зануду; но у него вполне получилось. Так она подумала.
- А что ты вдруг вспомнил про ту женщину? - теперь уже более требовательно спросила она.
- Я подумал, раз уж между нами такие отношения, - сказал он задумчиво, нам, видимо, не следует ничего скрывать друг от друга. Даже какие-то мелочи. Ты про меня теперь знаешь абсолютно все...
- Даже такую мелочь, как твоя связь с домработницей, - сказала она.
Она поглядела на него чуть тревожным и в то же время вопрошающим взглядом.
Он заметил ее взгляд, но ничего не спросил. Просто не посчитал нужным спрашивать.
- Если ты говоришь это потому, что хочешь услышать что-то обо мне, проговорила она, - то мне абсолютно нечего рассказывать о себе, решительно нечего, и ты знаешь это не хуже меня...
Она замолчала, и он ощутил почти физически присутствие ее слов в воздухе, повисших тут, возле его уха и долгое время не растворявшихся. Может, оттого, что немного обиженно прозвенел ее голос, когда она говорила? Все-таки ему стало немного неприятно, потому что сказана была фраза таким тоном, будто она хотела оправдаться перед ним.
- Ну что ты надулся? - спросила она через некоторое время.
- Вовсе нет, - сказал он. - С чего ты взяла?
* * *
К деду он шел против своей воли, мать настояла, да и сам он, человек уже достаточно взрослый, чувствовал, что дед всерьез начинает обижаться на него за долгие отсутствия; шел же неохотно, потому что предчувствовал - да какие там предчувствия! - знал точно, что дед теперь возьмет на себя роль родителей, запустивших его воспитание, и постарается заполнить пробелы, оставленные с детства, начнет читать лекции по разным поводам, делиться своим богатым жизненным опытом, сводящимся преимущественно к тому, как бы пристроиться, подладиться и выжить, а не к тому, как бы остаться честным, с незапятнанной совестью, что было гораздо менее важным для деда, а в паузах между подобными поучениями, 'диктующимися временем', дед будет поругивать родителей Закира, давно махнувших на него рукой, всю жизнь только и думавших о себе и в итоге вырастивших из мальчика тоже эгоиста - еще бы не эгоиста, деда старого раз в полгода вспоминает! - и теперь, ему, Закиру, придется довольно трудно в жизни, так как эгоизм, чтобы жить хорошо, не должен быть прямолинейной, откровенной чертой характера, а должен сочетаться с другими чертами, такими, как хитрость и осторожность, умение отнять у другого, не обижая, и прочая, прочая. Так думал Закир, шагая по улице к дому деда, который находился в одном из самых центральных и удобных районов города.
Но все оказалось иначе, чем представлялось по дороге ' Закиру. Прежде всего, зайдя в квартиру, он обнаружил, что открыла ему дверь не домработница, как обычно бывало, и даже не сам дед, как бывало, хотя и реже, а открыла дверь женщина в белом халате и белом чепчике, судя по всему - медсестра. У Закира екнуло сердце, он заторопился в комнату и застал деда лежащим в постели, но улыбающимся, а рядом 'в кресле -. врача, тоже улыбающегося радостно, видно, только что сострившего и удостоившегося похвалы знаменитого писателя.
- А-а, Закир! Привет, мой милый! - сказал дед. - Проходи, садись.
- Что с тобой? -г спросил Закир с тревогой в голосе.
- Ничего страшного, как утверждает наш уважаемый док-Т0р_ - ответил дед. Немного переутомился. Наверно, от работы...
- И что? - озабоченно, все еще не в силах изменить тревожного выражения на лице, спросил Закир.
- Ничего страшного, - на этот раз ответил врач. - Легкое недомогание, головокружение, незначительное покалывание в области сердца. - Он говорил, будто отчитывался перед Закиром, и тут же обратился к деду: - Но вы очень правильно поступили, что тотчас же нас вызвали, даже если пустяк, как в данном случае, в вашем возрасте надо незамедлительно принимать меры - то есть вызывать врача. Это ваш родственник?
- Да. Внук, - сказал дед, улыбнувшись Закиру.
- Очень хорошо! - почему-то ответил врач удовлетворенно. Наверно, ему было не совсем удобно оставлять больного после своего визита в одиночестве.
Послышались мягкие шаги по ковру. Закир обернулся. Это вошла медсестра, открывшая ему дверь. Она, держа на отлете, внесла в руке шприц.
Дед закряхтел в постели, оголяя ягодицу.
