возмущения попал в книгу в следующем виде:
'Те Harpagon! te notabene!'
Есть книга, опечатки в которой особенно оскорбительны для глаза постоянных читателей ее, верующих христиан. Это Библия. И несмотря на отточенность стихов ее, многовековую известность, тщательность набора и многократные проверки, от происков дьявола опечатки страдает и она. Больше всего безобразий натворил дьявол опечатки в англиканских изданиях Библии. В английских книжных коллекциях известно шестнадцать запятнанных им изданий. Будто какой-то чертенок вселился в наборную кассу, чтобы там неуловимо хулиганить, настолько загадочны опечатки в окончательном тексте этих изданий священного писания:
'Библия убийц' ('The Murderers Bible'). В тексте вместо 'ропщущих' напечатано 'убийцы' (вместо
murmurers -- murderers). Издание 1801 года.
'Библия разврата' ('Adulterous Bible'). В седьмой заповеди выпала частичка 'не', осталось: 'Прелюбодействуй!' (Thou shalt commit adultery). Издание 1632 года. Печатник заплатил 2000 фунтов стерлингов штрафа.
'Библия печатников' ('The Printers' Bible'). В 119 псалме (правосл. 118.-- А. Н.) жалуется царь Давид: 'Князья гонят меня безвинно' (стих 161). В издании 1702 года Давид жалуется уже не на князей: 'Печатники гонят меня безвинно' (вместо princes -- printers).
'Уксусная библия' ('The Vinegar Bible', 1717). В притче о винограднике ('Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного...'. Притчи, 24; 31-- 34) виноградник стал уксусом (вместо vineyard -- vinegar).
На книжных аукционах Англии эти библии ценятся больше, чем все прочие книги. Ведь первая заповедь английского библиомана: 'Мое издание тем и хорошо, что в нем имеется знаменитая опечатка. Издания без опечаток -макулатура!'
ДА ВОЗДАСТСЯ ПЕРЕПИСЧИКУ ДЕВИЦЕЙ-КРАСАВИЦЕЙ
Во времена, предшествовавшие книгопечатанию, место опечатки занимала описка. Переписчика описки не волновали, и исправлять их он предоставлял читателю. На последних страницах рукописных кодексов мы нередко встречаемся с невинным стишком:
Si erravit scriptor,
Debes corrigere lector.
(Где наврал писец,
Там исправит чтец.)
К концу книги на совести переписчика накапливались и другие грехи. И как бы заговаривая их, переписчики одобрительно похлопывали себя по плечу в модных тогда леонинских стихах:
Qui scripsis scripta,
Manus eius sit benedicta.
(Да благословится
Рука переписца.)
Hie liber est scriptus,
Qui scripsit, sit benedictus.
(Копиисту -- в завершение,
Боже, дай благословенье.)
Qui scripsit hunc librum,
Collocetur in paradisum.
(Переписчику в награду
Будут райские прохлады.)
На загробном воздаянии переписчики, впрочем, настаивали далеко не всегда. Большинство их склонны были принять вознаграждение в этой жизни. Известные стихи обнаруживают недюжинную практичность авторов:
Finito libro detur bona vacca magistro.
(Пусть писцу за книгу эту воздадут коровой.)
А у одного веселого переписчика практицизм соединился с идеализмом. Прошение его звучало так:
Detur pro penna scriptori pulchra puella.
(Пусть писцу воздается девицей-красавицей.)
Так же когда-то была и прошла мода на приветственные стихотворные послания, в которых друзья автора на все лады расхваливали только что опубликованное произведение. Когда появилась драма Корнеля 'Вдова' ('Veuve'), ни много ни мало тридцать хвалебных од ополчились на читателя, чтобы исторгнуть из него слезы умиления. Пышные одеяния этого барочного обычая сменились позднее серым сюртуком дельца. В одном переплете с книгой печаталась якобы критическая статья, единственной целью которой было безудержное восхваление необыкновенных достоинств произведения. Мне известен только один случай, когда издателя смутила хватившая через край похвала и он выбросил из рукописи рекламный панегирик. Впоследствии этот панегирик нашелся и был опубликован в 1865 году в журнале 'Amateur d'autographes' (Любитель автографов) в номере от 15 мая. Текст в форме критики рекламировал роман Бальзака 'Шагреневая кожа'. Привожу с сокращениями этот знаменательный документ:
'Господин Бальзак, место которому рядом с рассказчиками 'Тысячи и одной ночи', доказал, что драматическое действие, лишившееся жизнеспособности на сцене, вновь обрело ее в романе. Он показал, как встряхнуть наше пресыщенное, бездушное и бессердечное общество гальваническими импульсами яркой, живой, полнокровной поэзии и радужно искрящимся вином наслаждения, восхитительный дурман которого и источает это произведение господина Бальзака. Оно срывает лицемерные покровы с преступлений, с лжедобродетелей, с усохшей и бессодержательной науки, с бездушного скепсиса, смехотворного эгоизма, ребячливого тщеславия, продажной любви и многого другого, и потрясенный читатель с болью в сердце узнает XIX век -- век, в котором он живет. Чтение 'Шагреневой кожи' можно сравнивать с чтением 'Кандида' Вольтера, комментированного Беранже; эта книга будто вместила в себя весь XIX век, его блеск и нищету, веру и безверие, его грудь без сердца и голову без мозга; она -- сам XIX век, щегольский, надушенный, мятежный, но неотесанный, непросвещенный, которому если и суждено стряхнуть с себя летаргию в ближайшие пятьдесят лет, то лишь благодаря роману, подобному 'Шагреневой коже' Бальзака. Поистине свыше дается мастерство повествования! Если ты великий ученый или серьезный писатель, но не владеешь даром рассказчика, никогда ты не станешь столь популярен, как 'Тысяча и одна ночь' или господин Бальзак. Читал я, что бог, сотворив Адама, воскликнул: 'Вот человек!' Так же можно представить, что бог, сотворив Бальзака, воскликнул: 'Вот рассказчик!' Сколько размаха! сколько духовности! Неутомимости сколько в раскрытьи мельчайших деталей для каждой ждущей пера картины романа! Как удается Бальзаку разобрать по косточкам мир! Какой чудесный хронист! Сколько же в нем хладнокровья и страсти в неразрывном единстве!'
Человеком, в столь ослепительных красках изобразившим Бальзака, оказался не кто иной, как сам Бальзак. Уж кого-кого, а себя-то он, в конце концов, знал лучше, чем кто бы то ни было.
ЗОЛОТО И ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ НА КНИГАХ
Назначение переплета в добрые старые времена было тем же, что и роскошного женского платья,-- обольщение. Для переплета выбирали самый дорогой материал, который, в свою очередь, украшали самыми блистательными узорами. Золото придавало узору лучистость, а драгоценные камни -переливчатость. И как бывает с роскошными женскими платьями, пышность переплетов вырождалась порою в безвкусицу. Иногда их настолько перегружали драгоценными камнями и золотыми украшениями, что книга превращалась в настоящий реликварий. Примером тому может служить 'Pandectae', рукописная книга VI века, находящаяся ныне во флорентийской библиотеке Лауренциана. До пизанско- амальфийской войны (1135-- 1137) 'Pandectae' пребывала в Амальфи. Взяв штурмом Амальфи и разграбив его, пизанцы завладели и книгой. В 1406 году у пизанцев выкрали книгу флорентийцы, у которых она с тех пор и сохраняется в необыкновенном почете. Мастера-краснодеревщики изготовили для нее великолепную дароносицу, дверцы которой замечательной росписью покрыл Лоренцо ди Биччи. Ключ от дароносицы хранился у высокопоставленного придворного чина, и на книгу можно было взглянуть только по особому разрешению с соблюдением строго предписанных церемоний. Переплет давал основательную возможность порезвиться. А те, кому оформительские идеи переплетчиков не позволял оплатить кошелек, довольствовались более дешевыми способами выразить в переплете свою индивидуальность. Один английский библиофил-коллекционер переплел книги об охоте в оленью шкуру. У другого же любимым чтением была книга Фокса (1517-- 1587) 'История Якова II'. А так как fox значит по-английски 'лисица',
