никогда не топил у себя в квартире. А когда ртутный столбик опускался слишком низко, он ложился в кровать и, чтобы согреться, клал себе на ноги пару больших толстых фолиантов. Филолог Рихард Брунк (1729-- 1803) из Страсбурга, впав в нищету, вынужден был отправить свою библиотеку на аукцион. Едва началась распродажа, из глаз его полились слезы; с последним ударом молотка нервы Брунка не выдержали, и он скончался. Философ Борда-Демулен (1798-- 1859) был человеком настолько беспомощным, что когда иссякали его гроши, он так и оставался сидеть среди своих книг, пока его, умирающего от голода, не выручал кто-нибудь из друзей. Как-то раз, совершенно ослабевший от недоедания, он отправился купить кусок хлеба на свои последние медяки. Проходя мимо букинистической лавки, он внезапно увидал на полке давно разыскиваемую книжечку. Денег на нее как раз хватало. Он купил ее и побрел домой без хлеба. Дома он скончался рядом со своей покупкой. Некоторые библиофаги жили полуголодными всю жизнь. Португальский юрист Агуштиньу Барбоса, работая в Риме, спасался тем, что днями не вылезал из книжных лавок, прочитывая там все нужные ему книги. У него была настолько замечательная память, что, возвратившись вечером домой, он мог записать все прочитанное днем. Главным произведением его жизни был комментарий к одной рукописной книге по каноническому праву. На рукопись же он наткнулся благодаря... мяснику! Придя как-то под вечер домой, он обнаружил, что его тощий ужин завернут в густо исписанный лист бумаги. По привычке он стал читать. То был текст знаменитого рукописного кодекса 'De Officio Episcopi' (об обязанностях епископов). Сломя голову помчался он к мяснику и выкупил у него недостающие листы.
ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ДИОГЕН
История книги знает двух Диогенов нового времени -- одного флорентийского и одного венгерского. Начну с флорентийского. Антонио Мальябекки родился во Флоренции в 1633 году. Работал подручным у зеленщика. Не умея ни читать, ни писать, жадными глазами смотрел на исписанную оберточную бумагу. Текста, правда, он не понимал, но чувствовал, что чернильные каракули таят в себе иной, волшебный мир. Сосед-книготорговец заметил, с какой страстной тоской разглаживает и рассматривает мальчик макулатурные рукописи, и -- позвал его к себе в ученики. Через пару дней Антонио уже знал по внешнему виду все книги в лавке. Хозяин принялся его учить. Мальчик оказался настолько способным, что ученые Флоренции ходили смотреть на него, как на чудо. Он просто не умел забывать. Раз увиденное или услышанное запоминалось ему навсегда. На пороге его юности было уже трудно определить, чего он не знает (Об ученом, память которого не знала границ, рассказывает и Стендаль. Звали его Иероним Магий. Родился он в Тоскане в 1571 году. Во время войны с турками попал в турецкий плен; днем выполнял он тяжкую рабскую работу, а по ночам для отдохновения писал два труда, не пользуясь никакими книгами, исключительно по памяти, со всеми цитатами и ссылками.). Что бы ни спросили, он тотчас отвечал, называл и имя автора, и название книги, и страницу, где содержался ответ на заданный вопрос. Об Антонио Мальябекки пошла такая слава, что Великий герцог назначил его хранителем Лауренцианы. Вот где он мог начитаться всласть самых разных книг. Но это его уже не удовлетворяло. Потихоньку-полегоньку раздобыл он каталоги всех крупных европейских библиотек и разложил их содержание по своей необъятной памяти. Говорят, однажды Великий герцог заинтересовался какой-то книгой, и случившийся рядом Мальябекки тут же откликнулся: 'Достать эту книгу невозможно. Существует она в одном-единственном экземпляре, и тот находится в библиотеке султана. От входа -- направо, во втором шкафу, седьмой фолиант'. Земная оболочка столь блистательного ума была, однако, далеко не блистательной. Платье на Мальябекки от долгого ношения превратилось в лохмотья, шляпа прохудилась и пропускала дождь, шейный платок стал грязно-желтым от табачного дыма и бог знает от чего еще, рубашку он не стирал и носил, пока она на нем не сгнивала. Он жалел время на все, что отрывало его от книг, экономил на сне, одевании, на мытье... В доме его книжные завалы начинались уже у порога, передняя была забита ими до потолка, в комнатах громоздились книжные башни и змеились книжные редуты -- да так густо, что было некуда сесть и негде ходить; между книгами пролегала лишь узкая тропка, позволявшая пробраться из одной комнаты в другую. И Мальябекки знал все свои книги, знал, какую часть какой груды надо переложить, чтобы достать нужное ему сочинение.
И как пристало истинному книгоглотателю, сам он почти не ел: дневной рацион его составляла пара яиц и осьмушка хлеба. И напрасно Великий герцог предлагал ему покои, уход и питание в собственном дворце, Мальябекки ускользал из расставленных ему сетей почета, упорно оставаясь в своей нищете и среди своих книг. И не вредило ему полуголодное существование: лишь на восемьдесят втором году захлопнула смерть книгу его жизни...
ВЕНГЕРСКИЙ ДИОГЕН ИЗ ПАРИЖА
Более ста лет назад скончался в Париже странный человек по имени Ментелли. И никто не знал, из какой он страны родом, откуда приехал во французскую столицу и куда девались его останки. Точных сведений о рождении его и детстве у нас нет. Данные биографического лексикона Вурцбаха отрывисты, сумбурны и не вызывают доверия. Вурцбах приводит, например, цитату из его письма к родителям с просьбой о материальной помощи: 'У меня есть принципы, по которым я живу; знаю за собой лишь один недостаток, который мучает меня с детства,-- жажду славы. Стремился выделиться я еще в школе; слава нужна мне, как пища; отличия необходимы мне, как воздух'. Эта перенасыщенная честолюбием фразеология настолько несовместима со свидетельствами парижской жизни Ментелли, что кажется весьма и весьма недостоверной. Уж в чем, в чем, а в тщеславии парижского Ментелли не заподозришь. По Вурцбаху, родился он в пожоньской еврейской семье в 1780 году. Учился сначала в Пражском, а затем в Берлинском университете. В беседе с Ференцем Тешшедиком назвал себя католиком. По Вурцбаху, настоящее имя его -- Мандель или Мендель. В Париже он был известен под именем Ментелли. Первым обратил на него внимание европейской общественности один английский путешественник, опубликовав о нем статью в 'New Monthly Magazin' (Новый ежемесячный журнал). Статья была перепечатана в 'Revue Britannique' (Британское обозрение), в майском номере за 1827 год (страница 148 и последующие). Называлась она 'Vie d'un savant hongrois a Paris' (Жизнь одного венгерского ученого в Париже). Вот ее перевод:
'Был я в гостях у своего друга, офицера английского флота, на Рю Пигаль. Во время беседы он подвел меня к окну, выходящему в сад, и сказал: 'Видите в конце сада полуразвалившийся сарай? Там живет самый странный человек на свете'. И пригласил навестить его. Садовый сарай, прилепившийся к стене соседнего дома, длиною не более семи футов. Мы постучали и вошли. Три человека едва умещались в нем. Справа от входа был деревянный ящик, занимавший помещение во всю ширину. Ученый сидел на доске перед ящиком, просунув в него ноги, прислонившись спиной к стене соседнего дома. На ящике стояло некое подобие пульта, на котором, в свою очередь, лежала грифельная доска, служившая ему для записей. Под грузом времени окно сарая перекосилось, стекло треснуло и теперь было заклеено полосками бумаги. Слева располагалось старое обветшалое кресло, заваленное книгами -- от гигантских фолиантов до книжечек в шестнадцатую долю листа. Кресло это ему подарил кардинал Флеш. Лампу заменял оловянный лист, грубо свернутый в форме посудины и подвешенный к потолку на медной проволоке. В темном углу виднелась жестяная плошка, котелок с водой и рядом кусок сухаря. Друг мой сообщил, что ученый говорит по- английски не хуже нас обоих, хотя, кроме нас, других англичан он никогда не видел и не слышал. Друг мой оказался прав. Человек этот говорил на изысканном английском без малейшего акцента. Столь же безупречно он знал по-латыни, по ново- и древнегречески, по-арабски, персидски, итальянски, венгерски и по-французски, прекрасно владел всеми славянскими языками и санскритом. Все прочие известные языки он понимал, а в китайском продвинулся настолько, что знал уже 3000 иероглифов. Еженедельно он давал уроки математики за три франка и на это жил. Продукты он покупал на неделю вперед: несколько картофелин и две краюхи солдатского хлеба. Лучше так, объяснил он, чем покупать каждый день, потому что черствый хлеб труднее переваривается, а это экономия. Раз или два в неделю, пользуясь огнем лампы как очагом, варил он в жестяной плошке две-три картофелины, то была единственная роскошь, какую он мог себе позволить. Одежду он носил из грубой фланели. Спал зимой в ящике, а летом -- в кресле. Ни голодная жизнь, ни ночные бдения, казалось, не вредили ему. Улыбчивое, открытое лицо, гладкая кожа и даже -- небольшой животик. Длинные волосы струились по плечам, лицо тонуло в роскошной бороде. Неоднократно служил он Жироде натурщиком, что тоже было для него источником жалких доходов. На мой вопрос, не утомляет ли его такой образ жизни, ответил, что нет, не утомляет, двадцать лет он уже так живет. Радости жизни его, безусловно, привлекают, но чтобы пользоваться ими, надо затрачивать на уроки больше драгоценного времени, которого и так не хватает, хотя работает весь день и половину ночи.
Несчастным он себя, однако, не чувствует. Собрав удивительные сокровища знания, этот человек, подобно скупцу, все свое время и силы затрачивал на то, чтобы эти сокровища умножить. Он обошел пешком всю Европу, кроме Англии. Своими друзьями он считает многочисленных членов Института, которые, несмотря на его грубую одежду, ходят с ним рука об руку, приглашают его на свои собрания. Хороший
