других начальниках. Не ручаюсь, что туда не попал самый высокий и августейший начальник, могло быть и такое. Шкабарда укрощал арестантскую бузу на старый манер: приостановил развод, схватил Антонио и еще парочку Хуанов и поволок их в карцер. Тогда вся командировка отказалась выйти на работу и вернулась в бараки. А только что кончился месяц, и заветные зачетки были забраны у зеков и отвезены Намятову. Они вернулись чистыми. Все предыдущие зачеты были сняты, у всех конец срока был точно такой, каким числился в первичном арестантском формуляре.
И командировка забастовала. Вся. Мало того - пошли к карцеру, который, как обычно, охранялся лишь одним дневальным, набили этому дневальному морду, сорвали замок и выпустили Антонио и его верных оруженосцев. Вероятно, если бы это случилось с обычной командировкой, то ее укротили бы обычным путем, не очень-то пуская в ход уговоры. Но дело происходило в самый разгар послесталинской либерализации, да и командировка была особой, и народ на ней особый, и не только начальство - сам черт не знал, что еще будет дальше и какие новые реформы воспоследуют. Поэтому уговаривать Хуанов прибыло самое высокое начальство из Соликамска. Сам полковник вышел перед толпой - увы, не строем, а толпой - заключенных и пытался им втолковать основы пенитенциарной системы в Советском Союзе. На что услышал всякие, в том числе и чисто испанские, но тем не менее понятные даже русскому человеку слова... Что требовали забастовщики? Чтобы к ним немедленно прибыл самый главный прокурор из самой Москвы, которому они объяснят, что никаких законов они не нарушали, вели себя примерно и что, в конце концов, им надоело вести такую жизнь, как все. И пусть их всех отправят домой - в Мадрид, Басконию, Кастилию - словом, к своим собственным полицейским и надзирателям.
И тогда Намятов, естественно, с благословения начальства, приказал не кормить бунтовщиков. Ворвавшиеся надзиратели потребовали опрокинуть котлы, уже наполненные баландой, хотели забрать весь хлеб из хлеборезки, продукты из ларька и продовольственного склада. Но бунт Хуанов был не 'бессмысленный и беспощадный', как характеризовал русский бунт Пушкин, а значительно более осмысленный. Восставшие испанцы выгнали из зоны всех надзирателей. Они вежливо вошли на вахту и предложили оробевшим вертухаям немедленно удалиться с вахты. Мало того - приказали убрать с вышек вооруженных надзирателей. И все это спокойно, без особого шума, поигрывая своими экзотическими ножами, которые вдруг оказались у каждого заключенного. После чего они заперли ворота зоны, воздвигли около нее баррикады, разобрали на кирпичи все печи в бараках и на кухне, из всего металлического наделали 'холодное оружие' и заявили, что из зоны не выйдут и будут защищать ее до смерти, пока не прибудет к ним самый главный прокурор из Москвы.
Вот в такой препозиции я и давал никчемные и оппортунистические советы капитану Намятову, который впервые столкнулся с подобным событием. Собственно говоря, подавить бунт 172 безоружных людей ничего не стоило. За пределами зоны была казарма, где жили с полсотни вооруженных солдат. У них были автоматы, пулеметы, которые почти всегда убедительнее уговоров. Но время - ах, это странное и неопределенное время, наступившее после смерти тирана!
На Головном царило невероятное возбуждение, зона была полна неизвестных нам начальников разных рангов, по лагерю уже шли слухи, что на бронекатерах, чуть ли не на линкорах привезли усиленное подкрепление с артиллерией дальнего калибра, что вся мятежная командировка окружена и скоро начнется ее штурм. Ожидают только московского прокурора. Действительно, скоро 'броуновское движение' в зоне стало еще оживленнее, и по направлению к мятежной командировке потянулась целая колонна людей. И не только начальство всех сортов, но и все бесконвойные, имеющие хоть какой-нибудь ничтожный повод двинуться к командировке. Естественно, что я был из всех не последний...
Был конец июня, и лесная дорога была прекрасная, вокруг огненно цвел иван-чай, и ничего тревожного не было в нашей довольно большой толпе. Вскоре мы подошли к бунтующей командировке. Ни орудий крупного калибра, равно как и малого калибра, ни даже пулеметов вокруг не было видно. Стояла в довольно большом отдалении цепь из солдатиков и не без интереса смотрела на происходящее. Все здания в зоне были без кирпичных труб, на вышках вместо солдат стояли черноволосые и оживленные зеки, ворота прочно заперты, но перед ними стояла группа людей - очевидно, руководителей мятежа. Среди них я узнал Антонио.
Главный прокурор в малопонятном для нас мундире с малопонятными нашивками смело пошел вперед, сопровождаемый начальством.
- Пойдем! - вдруг сказал мне Намятов... И я двинулся в этой начальственной толпе. Сначала все шло тихо, и речь шла о предъявлении полномочий. Антонио спокойно сказал, что они ждут Главного прокурора из Москвы или же его заместителя и разговаривать они будут только с ним, потому что речь идет вовсе не о внутрилагерных делах.
- Я помощник Генерального прокурора Советского Союза,- важно произнес прокурорский чин. Он был в меру толстый, в меру важный, но мундир на нем был совершенно новенький, еще не помятый. В таком в далекую командировку не едут. И вообще, печать провинциализма лежала на этом 'помощнике Генерального прокурора'.
- Где вы работаете? -тихо спросил Антонио.
- То есть как где? В генеральной прокуратуре.
- А где она находится в Москве?
- Смешно спрашивать! На Пушкинской улице, на улице имени поэта Александра Сергеевича Пушкина. А прямо напротив-подвальчик с холодным пивом. (Почти все присутствующие мечтательно облизнулись.)
- А живете вы где, гражданин помощник Генерального прокурора?
Помощник немного замялся от неожиданного вопроса.
- И живу совсем неподалеку - на улице Максима Горького. Это главная московская улица, там все главные магазины. И вообще, что вы меня об этом спрашиваете! Я - коренной москвич, родился в ней, всю жизнь прожил, знаю в Москве каждый переулок, не только улицу Горького!
Мы все стояли вокруг прокурора и Антонио, предъявлявших друг другу верительные грамоты. Я присутствовал при очередной наглой попытке хоть в чем-то, да обмануть заключенных. Мне было совершенно ясно, что этот тип знает только улицы Соликамска, а в Москве лишь здание прокуратуры да подвальчик с холодным пивом.
Как бы почувствовав мое состояние, Антонио ко мне слегка повернулся, и я ему тихо сказал:
- Спроси, где в Москве Хоромный тупик...
- А где, гражданин помощник Генерального прокурора, в Москве находится Хоромный тупик?
- Тупик Хоромный? Да нет в Москве такого. И вообще, нет в Москве никаких тупиков - ни хоромных, ни бесхоромных, ты мне брось тут экзамены устраивать!
И вдруг всем - от Антонио до самого последнего солдата - стало очевидно, что прокурор этот вовсе не из Москвы, что приезд его - липа...
Антонио, до того оживленный, вдруг напрягся как струна, побелел и, подойдя, вплотную к прокурору, спокойно сказал:
- Ихо дэ пута... Врешь, не из Москвы ты, и разговаривать с вами не будем!
Он резко повернулся и через мгновение вместе с товарищами был за воротами. Мы услышали скрип запираемых ворот зоны, с вышек испанцы кричали по-русски и по-испански почти одинаково звучащие слова, растерянный прокурор пошел к казарме - главному штабу осады мятежной командировки.
И в это время ко мне подбежал нарядчик:
- Разгон, быстро, немедленно мотай в зону, прямо в УРЧ.
...Они что - слышали? И кто доложил? И почему в УРЧ? Но когда вызывают в УРЧ, то не задают вопросов и не задерживаются. Я запыхавшись, вбежал в контору и открыл дверь в УРЧ.
Начальника не было, он находился в зоне военных действий у мятежной командировки, но лицо старшего нарядчика было совершенно расплывшееся.
- Разгон, тебе что сегодня снилось?
- Да ладно тебе, некогда мне с тобой шутками заниматься!
- Ничего себе шуточки! Свобода тебе! Понимаешь - сво-бо-да!
Из писем я знал, что мои близкие подали во все инстанции заявления, даже наняли адвоката, чтобы он поехал в Ставрополь, где меня в последний раз судили. Но чтобы так, сразу! И неужто можно этим шутить!
- Ну, давай быстро в КВЧ к одноногому! - Значит, серьезно! Одноногий инспектор КВЧ делал фотографии для тех, кто шел на освобождение.
Признаюсь, эта новость выбила у меня из головы все на свете, включая даже взбунтовавшуюся командировку. И спать не мог, и даже не расспрашивал о том, как идут дела там, у бунтовщиков.
Утром 2 июля меня вызвал Намятов. Он сидел за столом, набрякший от бессонной ночи, помятый, без своей обычной уверенности. На столе у него лежали мои документы, и среди них я узнал заветную 'Справку об освобождении', к углу которой была приклеена маленькая фотография с моей недоумевающей и абсолютной уголовной физиономией.
- Освобождаетесь за прекращением дела. Можете ехать куда хотите. А зачем вам ехать? И тут люди живут!
В каком-то другом рассказе я говорил, что я ему ответил.
- А как там на командировке, гражданин капитан? (Сказать ему 'товарищ капитан' я бы не смог даже под дулом пистолета!)
- Ничего, обротаем! Они думают, что из Москвы им свободу привезут! Вот приедет из Москвы прокурор, он им всем дополнительные срока навешает. Срока им, Хуанам проклятым, а не зачеты! Через час моторка в Бондюг уходит. Собирайтесь, поедете с ней.
Через час несколько человек бесконвойных и вольных усаживали меня в лодку.
- Ну, как там у испанцев? - очнулся я.
- По-прежнему,- ответил начальник плановой части.- Сидят в осаде, потребовали, чтобы им сухой паек дали. Ждут из Москвы настоящего прокурора.
- А тот был
