Музыкальная школа, учителя, музыка, музыка, музыка... Я не знал, что такое детство, что значит побегать по улицам, подраться с мальчишками, залезть на дерево. Руки, упаси Бог, руки! И каждая свободная минута - скрипка, скрипка, скрипка... И знаете, я ее не возненавидел, нет. Я играл охотно, меня водили на все скрипичные концерты, и я мысленно играл с каждым из знаменитостей, я вместе с ним небрежно пожимал руку концертмейстеру первых скрипок, обнимался с дирижером, принимал цветы, цветы, цветы... Теперь-то я понимаю, что не только любовь к музыке, но и самое пошлое честолюбие владело мною с самого детства.
Но музыку я любил, пусть не бескорыстно,- а кто ее любит бескорыстно! - но любил. И, наверное, за эту любовь ко мне очень хорошо относились учителя. Берегли меня во время войны, во время эвакуации, на картошку не посылали... И каждый раз, взбегая по лестнице Малого зала, я на вакантных местах мраморной доски золотых медалистов видел свою фамилию...
А, знаете, ведь не учителя, а я сам начал понимать, что не выйдет из меня великого скрипача... Ну, я вам не могу это объяснить. Есть какие-то места в великих произведениях, которые могут сыграть если не великие, то только очень большие музыканты. Одна какая-нибудь фраза, несколько нот. Но по ним не только профессионал, но даже интеллигентный любитель - вот как вы - догадается, что нет, это не то... Я первый начал об этом догадываться, с ужасом, не веря себе, а потом начал замечать, что это становится ясным и моим учителям. Вот так, по каким-то малозаметным приметам. Играл в студенческом оркестре первую скрипку,
вдруг попросили - так, случайно, для замены,- перейти на вторую. И в показательные концерты перед начальством перестали включать.
Нет, я не пришел в отчаяние, не бросил учиться, продолжал также много работать. Но начал отчетливо понимать свое будущее. Солиста из меня не получится. И я никогда не стану перед оркестром рядом с дирижером. Ко мне хорошо относятся, может быть, я через какое-то время сумею попасть в приличный симфонический оркестр и даже начать играть первую скрипку. И буду играть долго-долго, пока не дойду до вершины своей музыкальной карьеры: стану концертмейстером первых скрипок. Это для музыканта большое признание, высокая квалификация, но сразу же у меня улетело все представление о моей будущей жизни. Я увидел ее до конца, и в ней не было ни цветов, ни оваций...
Яков Александрович встал из-за стола, он ходил по маленькой комнате, потирая руки, как бы разговаривая с самим собой. Потом повернулся ко мне.
- Простите, ради Бога! Так разволновался, как не волновался ни на суде, когда слушал приговор о моем расстреле, ни в смертной камере. Я ведь не только никогда об этом никому не рассказываю, а и себе запретил вспоминать. И вы первый, с кем я об этом говорю. Как и первый, кому я играл. Ведь с музыкой у меня покончено навсегда!
Ну, раз я начал, надо вам до конца досказать историю моей жизни. Из консерватории меня выпустили все же с аттестатом первой скрипки. Но где играть - об этом, конечно, не было сказано ни слова. А в Москве после войны, собственно, один настоящий оркестр. Небольшие оркестры на радио, в кинематографе забиты прекрасными, с именами, музыкантами. И нет никаких шансов попасть туда только что окончившему консерваторию. Можно пойти куда-то переучиваться на педагога и затем в какой-нибудь школе пиликать на скрипке, учить азбуке...
И вдруг случай! Тот самый, о который мы когда-нибудь да спотыкаемся. Не знаю, кто мне удружил, но вдруг вызывают меня в Главное управление филармоний. И предлагают мне ехать во Владивосток, в симфонический оркестр концертмейстером первых скрипок! Понимаете?! То, что, как я считал, должно завершить мою карьеру, становится началом! Мне говорят, что там дирижер, также молодой и очень способный, ну было от чего закружиться голове... Понимаю, что оркестр молодой, что это будет великий труд - сколотить, довести до ума. Но ведь интересно! И я себе представил, как через несколько лет можно с таким оркестром приехать на гастроли в Москву, назло всем этим старым хрычам...
Ну, словом, я уехал во Владивосток. И те недели, что поезд меня тащил через всю Россию, я все время думал о музыке. Никогда больше я столько не думал о ней. И не только примирился с моим местом в оркестре, но и начал находить в нем важность, ценность, требующие общего уважения. Кстати, так оно и есть, так оно и должно быть! Наверное, эти дни в далекой дороге были самыми счастливыми в моей жизни. Сидел в углу купе, пил незаваренный кипяток с куском хлеба, и это был самый вкусный хлеб в моей жизни.
А потом наступил Владивосток! Не хочу вам ничего рассказывать об этом невероятном и ужасном городе. Владивосток после войны - это описать нельзя, для этого романист требуется! Конечно, никакого оркестра во Владивостоке нет и никогда не было. Нет ни дирижера, нет и музыкантов - никого и ничего нет! В местной филармонии чуть от смеха не лопнули, когда я им показал назначение из Москвы. Стали меня звать Концертмейстер, под этой кличкой я стал известен в городе, когда уже распрощался с музыкой. А местная филармония к музыке отношения не имеет. Работают у них разные цыганские ансамбли, фокусники, даже пары классической борьбы, еще какая-то шваль... Рассылают их по всему краю, перевыполняют план и очень довольны. Да. А у меня ни жилья, ни работы, ни карточек... Предлагают: походите по ресторанам - там играют 'оркестрики по нескольку человек, может, найдется работа.
Во Владивостоке ресторанов много - город портовый, сбродный. Столовую не найдешь, а коммерческих ресторанов полно. И, конечно, начал я с самого знаменитого, фешенебельного. Пришел днем, музыкантов еще нет, послали к директору. Вот я и встретился. Лев Эммануилович, со своей судьбой. Не смейтесь, не улыбайтесь, это в действительности была моя судьба. Средних лет, прекрасно одетый, черные какие-то пронзительные глаза, не еврей, нет, русский, и фамилия русская.
- И скрипка у вас есть? - спросил он.
- Конечно, есть.
- Приходите вечером со скрипкой, прямо ко мне в кабинет. Вот и весь разговор был. Вечером пришел, ресторан уже полон, в углу готовится играть оркестрик: две скрипки, кларнет, флейта, аккордеон - симфонический оркестр, только концертмейстера не хватает... На этот раз директор - я его так и стал звать дальше директором - расспросил меня: откуда, кто остался в Москве? А в Москве и не осталось никого. Родители умерли, брата убили в начале войны, не женат, детей нет... Он говорит:
- Вы себе представляете свою жизнь здесь? Один из этих скрипачей чему-то учился, другой - самоучка, кларнет и флейта из оркестра пожарной команды. Аккордеонист - профессиональный уголовник, он и является тем, кто у вас называется дирижером. За места свои трясутся - сыты, пьяны, всегда есть деньги. И немалые. Тут народ гулевой, им ничего не стоит бросить музыкантам сотню-другую... Ну, я всегда заставлю их взять вас, но что вы будете делать, что играть? 'Мурку'? У вас с собой скрипка? А ну, сыграйте. Что хотите. И такое будут слушать гости нашего ресторана? Ну, не плачьте, концертмейстер... У всех попавших сюда слезы должны высохнуть навсегда. Или же они будут литься без остановки до конца жизни.
Я вам поверил, Яков Александрович. Навсегда и сразу. У меня иначе не бывает, и поэтому я жив и жить собираюсь. Еще ни разу не ошибался. Так вот: забудьте о музыке. Я вас возьму к себе своим помощником. И буду приучать к работе. Пойдет это у вас - будет у вас человеческая, достойная жизнь. Не пойдет - что-нибудь для вас придумаю.
Я ему говорю:
- Петр Петрович,- так его звали,- у меня нет здесь ни жилья, ни прописки, ни карточек и ни одного знакомого человека.
- И не нужно! У вас сегодня будет хорошая комната, будет прописка, будут и карточки, которые отдадите какой-нибудь старушке, которая вам белье станет стирать. Вам карточки не потребуются.
Я посмотрел на свою скрипку. Это была очень хорошая, настоящая итальянская скрипка, погладил ее, уложил в футляр и понял, что навсегда с ней прощаюсь.
И стал помощником у директора ресторана Петра Петровича. Знаете, Лев Эммануилович, этот человек перевернул всю мою жизнь, она навсегда оказалась связанной с ним, а я про него ничего не знаю, до сих пор не знаю. Он был из тех, кому никогда не задают вопросы. И я не задавал. Откуда, где учился, как в торговлю попал - ничего не знаю. Но был спокойный, интеллигентный, начитанный, мог с усмешкой вставить в разговор строчку из Пушкина или Толстого процитировать. Никогда не ругался. Даже с самыми последними, с беспросветной пьянью. Только взглянет на него - и тот как побитая собака. И все знают: скажет кому надо - пропадет человек и никто никогда его не найдет... Страшный был человек Петр Петрович.
Но вот что самое удивительное: во мне, оказывается, дремал талант делового человека! Удивительно! Всегда считал себя непрактичным, неумейкой, ни с кем по-хорошему договориться не умел. А тут! Петр Петрович был человек таинственный. Послевоенный голод, а у него есть всё и в любых количествах. Даст мне толстую пачку денег и скажет, куда и кому отвезти. А те всё привезут и без всякой хитрецы и обмана. Не сразу я понял, что были у него и филиалы. В больших, вроде семейных, квартирах. А там совсем другие порядки и другой народ - некое подобие старого и уютного дома. В действительности - такой же бордель, да похуже. Только люди там другие.
А сам жил так, без всякой особой роскоши. Двухкомнатная квартира, ну, хорошая квартира, но без всяких там цацек. Одинок, не женат. Прислуживает какая-то старуха. Дома был у него раза два, но заметил: никаких следов женщины, две полки книг - и все только исторические. В городе знали: Петр Петрович все может! Если захочет. А вот отчего зависело его хотенье - я не уяснил себе до сих пор. Хотя потом стал догадываться.
В первый раз, когда он открыл ящик стола, достал оттуда толстую пачку
