'Над курганом ураганом...' и до 'битлов'. Пели хором, предварительно сообщив замполиту, что это песни протеста против расизма и, значит, за негров. 'За негров? Хорошо. Пойте'. Выступали кто как может, чечетку отплясывали. Так и познакомился со своей первой женой...
Любовь свою я навещал постоянно. И постоянно поэтому сидел на губе. Часть стояла в степи, и если я иду из деревни, то почти отчетливо различим в широком-широком поле. Уходил я от нее в пять утра и представляю теперь, какой это был видок: идет Буйнов по степи, голый по пояс, потому что гимнастерка моя дома, полотенце вот здесь, вроде как идет умываться... И меня сторожили каждый раз! И чтоб совсем получился бурлеск, замечу: из деревни каждый раз надо было пройти мимо губы. Иной раз, бывало, рукой помашешь: они, конечно, меня не ловили, у них-то служба там была, за ограждением. А когда я объявлялся в роте, то входил через дневального, протяжно и смачно позевывая... Так что эти ходки-сидки для меня были привычным состоянием... Помню, раз меня поймали, когда я к ней только вбежал с разинутым ртом. Меня засекла машина комендантская, а был Новый год, по этому случаю я был в белой водолазке, на мне было хэбэ старого образца, я подпоясался, ушился: штанишки, сапожки... Я к ней забегаю, говорю, запыхавшийся: 'Ну, мне хоть с невестой поздороваться можно?' А они меня обложили: 'Буйнов, стоять! Выходи!' Я успеваю выпалить: 'Здравствуй, Люба, с Новым годом тебя!'
Заточения на губу продолжились даже после того, как молодые узаконили свои отношения - расписались в местном сельсовете. Когда Буйнова в очередной раз отправляли отбывать наказание, молодая жена навещала его, хотя и это было категорически запрещено. По словам Буйнова: 'Я себя воображал декабристом. Изображал из себя героя, и, когда она ко мне приходила на свидание, я к ней выходил весь несчастный, подавленный, разбитый, но мужественный; она 'Ах!' при виде меня, отмороженного и обмороженного. Изобразить несносный гнет лишений у меня получалось здорово...'
На втором году службы в Буйнове внезапно проснулся литературный талант. Он стал писать небольшие рассказики, умещая их в своей записной книжке. Причем не нашел ничего лучшего, как писать не о листиках-цветочках или на худой конец о любви, а про суровую армейскую действительность. Один из его рассказов даже назывался 'Один день на губе', что явно перекликалось с 'Одним днем Ивана Денисовича' Александра Солженицына (по словам Буйнова, это было простое совпадение, потому что из-за своей аполитичности он ведать не ведал про Солженицына). В один из дней замполит устроил 'шмон' в казарме и нашел в тумбочке Буйнова его записную книжку. После этого 'писателя' вызвали в Особый отдел.
А. Буйнов вспоминает: 'Меня так и спросили: читал ли я Солженицына? А я, клянусь, даже имени этого тогда не знал. Мне на это: 'Вы же написали точную копию, Буйнов!' А я писал про свое, про унизиловку эту, и насчет 'одного дня' - это совпадение было. Наша губа была такой суровой, что к нам в степь возили аж за 50 километров из города особо провинившихся ракетчиков - для обычных случаев у них и своя была. На нашей губе настоящие тюремные законы, злющий комендантский взвод. Рассказ - как раз об их издевательствах. Как нас там занимали 'общественно полезным трудом': лопатами грузим снег на сани, тащим втроем в другой угол двора, выгружаем. Когда весь снег перевезем - тащим его же обратно.
Или как нам отбой за 10 секунд устраивали. Представьте: построение в коридоре, и вот звучит эта команда, и все 30 человек должны протиснуться в двери камеры. А они стоят с секундомером. И еще надо успеть сапоги скинуть - бывало, часов до двух ночи тренировались выполнять команду 'отбой' за 10 секунд. А в шесть - подъем. Вот такой день и описан в моем рассказе...'
На этот раз Буйнова продержали на 'губе' около полутора месяцев, но он и этому был рад. Ведь могли передать дело в трибунал, и прощай дембель, до которого оставалось буквально чуть-чуть - пара месяцев.
В Москву Буйнов приехал в ореоле 'диссидента' и с молодой женой. Однако то ли Москва не глянулась супруге Буйнова, то ли сам он сильно изменился в столичных условиях (его вновь закрутили друзья, музтусовка), но их семейная жизнь вскоре благополучно завершилась.
После армии Буйнов решил серьезно заняться музыкальным образованием и определился на учебу в училище имени Гнесиных. Кроме этого, он продолжил и свою сценическую деятельность. На этот раз его новым пристанищем стала только что созданная его приятелем из МГУ Эдиком Кабасовым группа 'Аракс'. Но почему Буйнов не остался в родных для него 'Скоморохах'? Послушаем его собственный рассказ на этот счет:
'Вспоминается единственное письмо в армию от Градского. Саша писал, что 'все скурвились, что все дерьмо кругом и что 'Скоморохи' разваливаются. Короче говоря, быстрей возвращайся!' Когда я вернулся, то понял, что не 'скурвились', а просто пришло время - люди повзрослели: кто-то женился, у кого-то ребенок появился... Образовались семьи, и, значит, надо было как-то определяться. А все эти юношеские задорные дела насчет денег в общую кассу так и остались задором, потому что мы до сих пор не знаем, куда наши деньги делись. Скорее всего остались в диване у Градского, у нашего бессменного 'банкира'. После гастрольной поездки в Куйбышев деньги наши также разошлись. Сначала Градский не хотел нам платить, потом заплатил какую-то мизерную сумму. Он, как любил утверждать, всегда думал о будущем группы, но оказалось, не о нашем будущем, а о своем, поскольку, будучи менеджером с нашего согласия, он автоматически и самих 'Скоморохов' как творческую единицу выдавал за сугубо свой удел. В общем, дело кончилось распадом старых 'Скоморохов', а новые, как известно, толком не состоялись...'
В 'Араксе' Буйнов встал на свое привычное место - за орган. Группа тогда была в зените славы, исполняла как композиции зарубежных исполнителей (Карлоса Сантаны, 'Лед Зеппелин', 'Дип пёпл', 'Тен йиэз афте'), так и свои собственные ('Мемуары', 'Маменьку', 'Шелковую траву' и др.).
В 'Араксе' Буйнов отыграл целый год - с лета 1972-го по лето 1973-го. Затем волею судьбы он оказался в одном из самых популярных вокально-инструментальных ансамблей страны - 'Веселых ребятах' под управлением Павла Слободкина. Тогда же в группе появилась и новая солистка - Алла Пугачева. Причем не без активного участия Буйнова. Далее послушаем его собственный рассказ:
'Году в 74-м или 75-м 'Веселые ребята' выступали в Сибири. И вот там, в каком-то Дворце спорта, я обратил внимание на одну певицу, такую хорошенькую, рыженькую девчонку: она выходила петь в мини- юбочке, ножки, фигурка - все было в полном порядке... И я с ходу в нее влюбился. А когда она запела 'Я прощаюсь с тобой у последней черты...', я вообще сомлел. До этого я ее не только нигде не видел, но и никогда о ней не слышал, хотя она и вращалась, как потом выяснилось, в московских эстрадных кругах. Короче, я сразу на нее так 'запал', что тут же познакомился...
- Саша Буйнов!
- Алла! Пугачева!
Мы быстро прониклись взаимными симпатиями. Подогреваемый чувствами, я не мог мириться с тем, чтобы такая яркая песенная звезда продолжала и дальше оставаться прикрытой тучами эстрады, и поэтому стал агитировать своих друзей по 'Веселым ребятам' сходить послушать мою новую знакомую, надеясь с их помощью устроить ее в наш ансамбль. И вот я всех ребят потащил смотреть Пугачеву. Никому из них она тоже не была известна, но уже после первого прослушивания мы все от ее пения просто балдели. И хотя она пела только одну песню, потрясла всех и сразу. А про меня и говорить не стоит... Кончилось тем, что всем составом мы пошли к руководителю 'Веселых ребят' Павлу Слободкину и предложили взять ее к нам. К общей радости, оказалось, что он тоже ее приметил и уже вел с ней переговоры. Короче, получилось так: и мы хотели с ней работать, и она - с нами, и Слободкин во всех отношениях был 'за'.
Первое время после прихода в ансамбль 'Веселые ребята' Пугачевой карьера коллектива шла в гору. Однако уже через год начались первые трения. По словам самого Буйнова, 'на семейной почве'. Дело в том, что между Пугачевой и Слободкиным установились близкие отношения, и это обстоятельство стало сказываться на репертуарной политике ансамбля. Пугачева стала 'тянуть одеяло' на себя, и вскоре остальные участники группы из самостоятельных музыкантов превратились в ее аккомпаниаторов. Естественно, такое положение дел стало их не устраивать, и они все чаще стали выражать свое неудовольствие. Далее приведу отрывок из книги А. Белякова 'Алка, Аллочка, Алла Борисовна':
'В 'Веселых ребятах' безо всякого энтузиазма восприняли тот факт, что теперь ансамбль стремительно становился как бы приложением к Пугачевой. (Летом 1976 года, когда Аллу снова пригласят на 'Золотой Орфей', но уже в качестве почетного гостя, 'Веселые ребята' будут фигурировать именно как ее аккомпанирующий состав.)
Начались затяжные выяснения отношений.
'Несколько наших музыкантов, - рассказывает Слободкин, - обвинили меня в том, что я чрезмерно выделяю в группе Пугачеву. Так в первую очередь считал Саша Буйнов. В знак протеста они ушли, сказав,
