марта, государь под конец сказал мне, что ему надо переговорить со мною о Генеральном штабе. Встретиться в тот же день он не мог, так как предстоял прием нового французского посла; следующий мой доклад, 1 апреля, был довольно длинный (о производстве в генеральские чины на Святую) и опять был прием посла, на этот раз испанского, так что опять не было речи о Генеральном штабе; вскоре после того наступила Святая (13 апреля), после того пошли торжества по случаю бракосочетания великой княжны Марии Павловны со шведским принцем. Государь был занят приемами и торжествами и сам о Генеральном штабе не говорил, я находил неудобным ему напоминать, так как был убежден, что он ничего не забыл, а просто раздумал или выжидает чего-то. При таких условиях напоминание с моей стороны было не нужно, оно имело бы вид нетерпения, давления, с целью скорейшего решения вопроса об объединения Министерства, а я в этом деле решил выжидать личного решения государя. До отъезда моего в конце июня за границу у меня еще было 14 личных докладов у государя, но о Генеральном штабе не было речи.
Съезд командующих войсками послужил поводом дать наш первый официальный обед, на котором присутствовали шесть командующих (Скалон, Каульбарс, Сухомлинов, Кршивицкий, Селиванов и Сандецкий), два их помощника (Газенкампф и Шатилов), Поливанов, Палицын, Остроградский, Зарубаев и восемь начальников главных управлений. Обед вновь нам устраивал Каменев. Через месяц мы устроили вечер для наших немногих знакомых, которых занимали пением одной певицы, привезенной к нам племянником Женей.
Жена министра, очевидно, должна была представиться ко Двору. Для этого, раньше всего, надо было представиться обер-гофмейстерине светлейшей княгине Голицыной; у нее мы были с визитом вместе 1 марта; она была очень любезна с нами. На 29 марта было назначено представление императрице Александре Федоровне; в этот день у меня был доклад в Царском, поэтому мы туда ехали вместе. Жена крайне волновалась перед представлением, которое, конечно, сошло вполне гладко; княгиня Голицына приглашала жену к себе завтракать, но та предпочла завтрак со мною в отведенном мне помещении. Мы все же зашли перед отъездом к княгине; ее не было дома, а у меня не было с собой карточек, и мы ей оставили карточку жены, приписав на ней 'с мужем'.
Императрица Мария Федоровна не нашла времени принять жену до своего отъезда на лето в Данию; в этом, вероятно, сказалось ее нерасположение ко мне; больше жена уже не просила ее о приеме. В течение апреля и мая жена еще представилась великим княгиням Анастасии и Милице Николаевнам, Ольге Александровне и Елисавете Маврикиевне, а также королеве Еллинов, которая приняла нас обоих вместе, чтобы жена напрасно не волновалась.
Представление одной из императриц открывало доступ ко Двору; это для жены было интересно в том отношении, что 20 апреля состоялось бракосочетание великой княжны Марии Павловны с шведским принцем, после чего при Дворе был ряд торжеств. Русского платья у жены не было, и она поэтому могла быть лишь на 'музыкальном собрании' в Царском, 24 апреля; оно длилось с без четверти десять до половины первого; самое трудное было найти при разъезде свой экипаж; домой мы попали лишь около трех часов ночи*.
Мне эта свадьба доставила много разъездов и потерю времени. Шведский король приехал в Царское 18 апреля, утром; я был в Царском при встрече и вновь вечером, на парадном обеде; 20 апреля я был в Царском от часа дня до полуночи: на обряде венчания, обеде и куртаге; 22 апреля в Зимнем дворце было baise-main* у молодых; 24 апреля вечером было музыкальное собрание, а 25 апреля я был в Царском на проводах шведского короля. На память об этих торжествах я получил желтую ленту шведского ордена 'Меча'.
В Государственных Думе и Совете в это время разрешался вопрос огромного значения - о постройке Амурской железной дороги для надежной и безопасной связи Приамурского округа с остальной Сибирью. Вопрос этот вызывал очень горячие дебаты, главным образом, ввиду громадности потребных на нее расходов, которые притом поддавались лишь предварительным исчислениям. К числу влиятельных противников постройки этой дороги принадлежал граф Витте, доказывающий, что расходы для России непосильны и бесплодны. Я лично думаю, что главная причина его оппозиции заключалась в том, что постройка Амурской дороги наглядно доказывала, насколько постройка Китайской железной дороги являлась ошибочной. На одном выходе в Царском Селе я старался убедить Витте, что и в финансовом отношении постройка Амурской железной дороги не будет убыточной, так как она призовет к жизни совершенно безлюдные области, в которых начнут создаваться новые ценности, но он упорно стоял на том, что это предприятие напрасно разорит Россию. В комиссии Государственного Совета мне тоже пришлось говорить по этому предмету; я вполне откровенно заявил, что до постройки новой железной дороги оборона Приамурья является совершенно необеспеченной; в конце концов постройка железной дороги была разрешена обеими палатами к лету этого года.
Весьма подробно Дума рассматривала также вопрос о контингенте новобранцев, причем сократила его на 12 тысяч человек (3 %), в расчете на уменьшение естественной убыли в войсках, а вернее всего, - ради популярности. На этот год я мог согласиться на такое сокращение, так как уменьшение числа денщиков было сопряжено с уменьшением состава армии, но, в общем, положение министра в Думе было донельзя трудное: он был для Думы чужим человеком и ему трудно было убедить ее в чем-либо, если только против этого высказывалась комиссия Думы или хотя бы несколько ее членов, пользующихся доверием Думы. Я думаю, что редко где министры ставились в столь трудное положение, как у нас, так как в других странах министру всегда обеспечена поддержка большинства, к которому он сам принадлежит; у нас же совершенно случайное большинство часто ставит министра в самое глупое положение.
В самом конце мая или в начале июня Гучков выступил с речью против нахождения безответственных лиц (великих князей) на ответственных должностях. По существу, я с речью Гучкова был совершенно согласен, так как каждый великий князь норовил выкроить себе автономный удел и от него не только не было возможности избавиться, но даже не было возможности добиться чего-либо ему неугодного. Поэтому, если бы я стал возражать Гучкову, то мои возражения были бы слабы, а между тем они могли бы вызвать еще новые выпады против великих князей и увеличить скандал; я предпочел не возражать.
Государь в это время был в шхерах; по его возвращении я при первом своем докладе, 17 июня, заговорил о речи Гучкова. Государь по поводу ее мне сказал, что на нее, конечно, трудно было ответить, особенно экспромтом, но он желал бы, чтобы впредь подобные выпады не оставались без отпора. К этому докладу я поехал, имея в портфеле готовую просьбу об увольнении от службы; ввиду отношения государя к бывшему инциденту, просьба эта осталась в портфеле.
Вскоре после этого я был в Красном у великого князя Николая Николаевича и нашел его вежливо холодным и крайне сдержанным - он, очевидно, был на меня сердит. Затем я из письма Березовского узнал, что великие князья Николай Николаевич и Сергей Михайлович в начале июня были в Крыму, с бешенством читали телеграммы о речи Гучкова и бранили меня*.
Ярким примером непригодности к занимаемой должности являлся великий князь Константин Константинович; но хуже всего было то, что и его помощник Анчутин, угождавший во всем великому князю и сам полуштатский, пользовался защитой великого князя и не мог быть сменен без его согласия. О необходимости смены я говорил великому князю неоднократно и он, в конце концов, стал соглашаться со мною, но выставлял два затруднения: что Анчутину с его громадной семьей будет весьма тяжело оставлять должность, а также трудно найти ему заместителя. В разговорах о необходимости убрать Анчутина, я однажды даже сказал великому князю, что должен же он вспомнить о России! Ведь она держится только войсками, а остов войск - их офицеры! Так надо же заботиться о подготовке этих офицеров, пусть бы для этого пришлось расстаться с Анчутиным!
Наконец, к февралю 1908 года удалось убедить великого князя расстаться с Анчутиным* и выбрать себе нового помощника в лице генерала Лайминга, который, впрочем, тоже оказался покорным слугой великого князя.
Я уже говорил, что главный начальник военно-учебных заведений пользовался такой самостоятельностью, что заведения эти выходили из рук министра, за которым только оставался выбор этого главного начальника и общее наблюдение за его деятельностью; но великий князь был избран помимо министра и о его смене не могло быть и речи. Желательно было подставить ему хоть помощника истинно военного, дабы заведения управлялись в военном духе, но и это не удавалось!
Главный военный прокурор Рыльке чем-то не угодил Столыпину, который стал говорить мне о необходимости его смены; наконец, государь выразил мне свою волю, чтобы Рыльке был уволен. Никакого прямого обвинения к нему не предъявлялось, а лишь говорилось, что он слишком мягок, недостаточно строг и прочее. Волю государя пришлось исполнить, но зато я ему испросил назначение членом Военного совета; кажется, это был первый случай назначения в Совет военного юриста. Вместо Рыльке я избрал барона Остен-Сакена, человека очень почтенного и всеми уважаемого, но посредственного юриста. В конце июня я испросил утверждения положения о том, что председатель и члены Главного военного суда через четыре года бытности в должности увольняются от службы, если не последует иного высочайшего повеления.
В марте 1908 года было испрошено назначение сенаторской ревизии Туркестана, причем в ревизующие сенаторы был
