избран граф Пален, с которым я до этого вовсе не был знаком.
Туркестан по гражданскому управлению находился в ведении Военного министерства, причем им ведал Азиатский отдел Главного штаба; сколько-нибудь компетентными в Туркестанских делах были только чины этого отдела, а высшее начальство, начальник Главного штаба и военный министр дел этих не знали и вершили их согласно докладу начальника отдела. Положение было настолько ненормально, что я весной 1906 года заявил в Совете министров (еще у Витте), что признаю правильным передать Туркестан в гражданское управление. Совет министров отнесся к этому заявлению вполне сочувственно, но только через год было образовано совещание для составления нового положения об управлении Туркестаном; при этом, однако, выяснилось, что многие вопросы (например, поземельное устройство, переселенческий, горный, ирригационный) требуют предварительного детального изучения; для этой цели и была назначена сенаторская ревизия, которой также было представлено расследовать могущие открыться неправильности в действиях местной администрации.
Туркестаном управлял Гродеков; по частным сведениям, он уже совсем состарился и не мог управлять краем. Чтобы выяснить этот вопрос, в Туркестан был вновь послан генерал-адъютант Максимович, который подтвердил необходимость убрать Гродекова. Частным письмом я предложил Гродекову отправиться на покой в Государственный Совет, что он и сделал. На его место был избран генерал-адъютант Мищенко, который был у меня в начале июня, когда я с ним впервые познакомился. Мищенко выразил удивление моему согласию передать управление Туркестаном в Министерство внутренних дел, но я ему объяснил, что в делах Туркестана я ничего не понимаю, а послушно делаю то, что подскажет полковник Цейль, начальник Азиатского отдела, который и является подлинным начальством Туркестана; от такой ненормальности я и хочу избавиться, передав дело в компетентные руки. Ревизия, уже назначенная, смущала Мищенко; но я его уговаривал не смущаться, так как ревизия внесет лишь свет во многие вопросы; если же она откроет беспорядки и злоупотребления, то такие, за которые он не ответственен, так как они произошли до него! Вскоре по приезду Мищенко в Туркестан начались столкновения между ним и Паленом, а затем и просьбы Мищенко об увольнении его от должности; я его просил терпеть, для пользы дела, до конца и старался успокоить Мищенко, вообще обидчивого, и действительно его удалось удержать в Туркестане.
Сомнение вызывала также деятельность Надарова, командовавшего войсками в Омске; для выяснения дела туда был командирован генерал-адъютант Пантелеев. Я не помню в чем он обвинил Надарова, тот был уволен от службы и заменен помощником Сухомлинова генералом Шмитом.
Выбор кандидатов на высшие должности производился по кандидатским спискам, составленным Высшей аттестационной комиссией, и уже не представлял никаких затруднений. Между прочим, Комиссия постоянно признавала генерала Ренненкампфа{15} пригодным лишь для оставления в должности командира корпуса; государь при одном из моих докладов сказал мне, что Ренненкампфу следовало бы дать округ; я возразил, что это неудобно, так как его ведь все считают мошенником и вором! Государь не настаивал, сказав лишь, что обвинения против Ренненкампфа голословны. Он через некоторое время вновь заговорил о том же, но мне вновь удалось отклонить повышение Ренненкампфа, и он при мне оставался командиром корпуса*.
Обещание Коковцова постепенно усиливать нашу смету давало надежду на удовлетворение наших настоятельных нужд. Отдельные меры разрабатывались в подробностях, выяснялись потребные расходы, чтобы определить последовательность их осуществления; как уже было упомянуто, самый переход к нормальному порядку составления сметы требовал увеличения ее цифры миллионов на пятнадцать, поэтому в первый год лишь можно было рассчитывать положить начало некоторым новым мерам. Среди соображений этого рода совершенной неожиданностью явилось письмо Коковцова, в котором он просил, чтобы смета на 1909 год отнюдь не превышала сметы 1908 года. Письмо это было в полном противоречии с обещанием, .которое он мне дал при Поливанове; самое требование было заведомо неисполнимо, так как для этого надо было убавить расходы на пятнадцать миллионов рублей. Чем же объяснить это письмо? Я думаю, что Коковцов хотел, чтобы я еще просил бы его, кланялся, выторговывая прибавки! Меня это возмутило, и я, не отвечая ничего Коковцову, распорядился, чтобы в смету на 1909 год вносились все наиболее настоятельные новые меры, не стесняясь ее увеличения. В результате смета Военного министерства возросла сразу на 97 миллионов рублей. Уезжая на лето в отпуск, я запретил Поливанову соглашаться на какие-либо урезки по смете, дабы наказать Коковцова за то, что он изменил своему обещанию, и дабы выторговать побольше.
На лето мы решили ехать опять за границу на два месяца; жене советовали брать грязевые ванны в Франценсбаде или Мариенбаде, а мне - пить воды для желудка в Мариенбаде. За границу я решил ехать лишь в июне, как для того, чтобы закончить дела в Государственной Думе, так и для того, чтобы вернуться из отпуска после окончания лагеря и маневров.
В начале мая уже стало жарко, и мы 18 мая переехали на дачу военного министра на Каменном острове. Дача эта мне была известна еще со времен Куропаткина и Сахарова. Она была деревянная, двухэтажная, причем ввиду сырости в ней, спальня была в верхнем этаже; при ней были два флигелька - один со служебным кабинетом и приемной, а другой - с кухней и людскими; из прислуги в самой даче помещалась только одна горничная. На дачу к нам переехал И. В., затем гостила В. М. Мамчич. Вскоре после нашего переезда погода испортилась и в ночь на 24 мая выпал обильный снег; но все же на даче было хорошо: тишина и чистый воздух, возможность погулять в саду около дома были крайне приятны после зимнего сидения в городе. Когда вновь потеплело, я раза четыре пользовался бывшим в моем распоряжении пароходом 'Быстрый' для небольших экскурсий по направлению к Кронштадту; при одной из этих поездок, я в море поднял свой вымпел, чтобы самому на него посмотреть.
11 июня я утром ездил в город слушать доклады, а Леля ходила гулять; по возвращении домой она заметила кражу денег (250-300 рублей) из запертого стола в нижнем этаже и колец из спальни в верхнем этаже; очень любопытно, что это случилось, несмотря на то, что перед дачей стоял городовой и за дачей еще наблюдал агент полиции! Впоследствии поймали вора, у которого нашли несколько колец жены; по-видимому, ему помогла наша горничная, которую полиция и арестовала. 26 июня мы вернулись с дачи в город для поездки за границу.
На нашей городской квартире в середине февраля фотограф Рентц снимал жену в подвенечном наряде, одну и со мной, при вспышках магния; фотографии эти получились очень удачными.
Племянник Саша довольно неожиданно вернулся на короткий срок в Петербург, чтобы жениться на барышне Г., которая давно его ловила; 13 февраля состоялась его свадьба, после которой он вновь уехал за границу. Счастья он в этом браке не нашел и через несколько месяцев разъехался с женой.
В конце апреля приезжал Володя, недели на две; 21 июня у нас на даче впервые появились Мирбахи, только что прибывшие из Закаспийской области; по просьбе жены я устроил перевод Андрея Оскаровича Мирбаха в Петербург. Я хотел было перевести его в Канцелярию Военного министерства, но Забелин заявил, что у него нет вакансии для него, и мне удалось устроить его лишь в кодификационный отдел; впоследствии отдел этот был присоединен к Канцелярии, и Мирбах попал в нее. Он был женат на кузине моей жены и ее подруге детства Евдокии Семеновой; одна из их дочерей, Ольга, совсем не выносила климата Закаспийской области, поэтому они стали просить о переводе оттуда. Прибытие в Петербург семьи Мирбах было крайне приятно для жены. Сам Мирбах оказался отличным работником, которого вскоре оценили в Канцелярии.
Мы выехали за границу 28 июня. В Берлине провели две ночи и один день; жара была большая, и мы почти весь день были в Зоологическом саду. Из Берлина мы поехали в Мариенбад, где с трудом нашли помещение: сначала временное, на несколько дней, а затем окончательное в Villa Waldidylle*, где устроились вполне симпатично. В Мариенбаде мы пробыли шесть недель, добросовестно исполняя положенное лечение. В дополнение к питью воды мне были прописаны углекислые ванны, которые однако оказались слишком сильными, так что они меня сильно утомляли: я даже стал чувствовать нелады в сердце и поэтому отказался от них.
В Мариенбаде мне, в русской церкви, пришлось познакомиться с епископом Владимиром Кронштадским и с семьей отставного генерала Рыковского. Епископ, бывший в миру Преображенским офицером (Путята), производил впечатление человека умного и дельного и держал себя очень хорошо. Рыковский был старостой церкви; с ним были его жена и дочь, жена казачьего офицера Попова; знакомство это продолжалось потом в России, так как Рыковские жили в Павловске.
Затем, в Мариенбаде лечилась великая княгиня Вера Константиновна, принцесса Виртембергская; я счел своим долгом расписаться у нее, а затем, по ее приглашению, был у нее с визитом.
В день именин великого князя Николая Николаевича, 27 июня, я послал ему поздравительную телеграмму; через день, 29 июня, я от корреспондента 'Newfreie Presse'**, доктора Мюнца, жившего в нашем отеле, узнал, что великий князь уволен от должности председателя Совета обороны. Известие было совершенно неожиданным, так как до осени не предполагалось перемен в устройстве военного управления. Я тотчас написал великому князю письмо. Вспоминая, что он еще в конце марта говорил о своем желании оставить должность, я его
