нашего бедного директора. Она постояла с минуту в дверях, дождалась окончания среднесумасшедшего ритм-блюза, сделала шаг назад и аккуратно прикрыла дверь...
Где-то в начале 1972 года у меня вдруг зажило колено. Я еще не сомневался в олимпийских победах, ревностно следя за прессой и за тем, как прогрессируют бывшие сверстники и конкуренты. Я лечил колено всеми известными способами, но оно не проходило почти два года, иногда в самые неожиданные минуты выскакивали мениски, которые я научился забивать обратно кулаком. Иначе нога не сгибалась. Случалось, мениски выскакивали и на сцене, приходилось забивать их на место между припевами и куплетами. Скакать по сцене я все-таки мог, а вот тренироваться - нет.
Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.
Явился на стадион, на меня посмотрели горестно, а тренер, великий человек, сказал:
- Давай попробуем.
Меня называли хиппи, а я им не был и вовсе не отказывался от спортивного поприща.
Санкт-Петербург же не выходил из штопора славы, но мешал дух недоговоренности. Мишка маялся с бубном, а Юра Белов тащил все новые и новые песенки. К тому же распалась довольно занятная группа Шестое чувство, и вокруг Петербурга слонялись безработные бас-гитарист Витя Ковалев и барабанщик Никита Лызлов, не претендовавший в тот момент именно на барабаны, поскольку Николаю Корзинину он был не ровня, а претендовавший просто на искрометное дело, которому он мог предложить свою предприимчивость, ум, веселый нрав и некоторую толику аппаратуры Шестого чувства, совладельцем каковой и являлся с Витей Ковалевым.
В апреле семьдесят второго я уехал в Сухуми на спортивный сбор, а, вернувшись в Ленинград, заболел инфекционным гепатитом, желтухой, и чуть не сдох в Боткинских бараках от ее сложной асцитной формы. То есть началась водянка. Кто-то из врачей все же догадался назначить мне специальные таблетки, после которых я выписал за сутки ведро и побелел обратно.
В первые дни, мучаясь от болей, я читал бодрые записочки, присылаемые друзьями-товарищами по року. Валера Черкасов (о нем - впереди), помню, прислал открытку с текстом приблизительно такого содержания: Говорят, ты совсем желтый. И говорят, ты вот-вот сдохнешь. Нет, ты, пожалуйста, не сдыхай. Ты ведь, желтый-желтый, обещал поменять мой 'Джефферсон аэрплайн' на твой 'Сатаник'. Так что давай сперва поменяемся, а после подохнешь. С японским приветом, Жора!.
Опять наступило лето и началось оно яро - дикой жарой, безветрием, лесными пожарами. В СССР приехал Никсон, а клубника поспела аж к началу июня. Назревала разрядка.
Женя Останин приносил в больницу книги по технике рисования, в котором я упражнялся, лежа под капельницей, а когда я, прописавшийся и побелевший обратно, смог выходить на улицу, то и выходил, и мы с Женей гуляли по территории больницы, подглядывали в полуподвальчик прозекторской, где прозекторы потрошили недавних гепатитчиков. За деревянным забором, отделенные от аристократов-гепатитчиков, весело жили в деревянных домиках дизентерийщики. Аристократы относились к ним с презрением и называли нехорошим словом. Женя Останин учился на художника, и говорили мы с ним о сюрреализме.
Ботва на моей яйцевидной башке достигла рекордной длины, главврач стал требовать невозможного, а Коля Корзинин с Витей Ковалевым пришли заключать соглашение. Билирубин и трансаминаза еще шалили над нормой, а Никсон уже подписал исторические документы. Мы-то не подписывали ничего, но устно решили: отныне Санкт, его величество, Петербург есть: Коля Корзинин барабаны, Витя Ковалев - бас, Никита Лызлов - просто хороший человек и чуток рояля, и плюс мои билирубин и трансаминаза. Остальное же побоку. Дело есть дело. Дело-то есть дело, но молодость все же еще и жестока.
Родители, испуганные сыновней водянкой, взяли меня опять белого и похудевшего из больницы на поруки и стали кормить диетическими кашами, от которых я сбежал в компании с Колей Зарубиным, будущим барабанщиком группы Валеры Черкасова За. Но это он позже стал за что-то, а тогда мы просто прихватили бонги, дудочку, Мало денег и уехали в Ригу, где из себя изображали неизвестно кого с бонгами и дудочкой, а из Риги решили махнуть в Таллин автостопом, модным по слухам хитч-хайком - сжал кулак, большой палец вверх и тебя якобы везут добрые водилы, которым скучно в дороге.
Послушав случайную девчонку, последней электричкой доезжаем зачем-то до Саулкрасты, курортного поселка, конечной станции и попадаем под дождик. Ругая девчонку, бредем в мокрой ночи, бредем по мокрому саду и в саду том натыкаемся на дощатую эстраду с крышей и ложимся спать мокрые на доски под крышу, где вдруг сладко засыпаем, а когда просыпаемся, то видим вокруг утро накануне первого солнца, в котором поют птицы, в котором сухо опять, в котором хочется дышать и жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком пляже в лучах свершившегося солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами по бонгам, кожа на бонгах откликается приятным невесомым звуком, а я, как дурак, свищу на дудочке то, что не умею, и так хорошо, как никогда. И думаем мы, что так все и надо...
Летом тогда рок-н-ролльщики обычно отдыхали, словно хоккеисты перед сезоном, но лето кончилось. Похудевший от инфекции до комплекции стандартного кайфовальщика, я довольно быстро наел спортивные килограммы и более на дудочке не сверещал.
Еще недавно впереди ожидала вся жизнь. Теперь за спиной уже дымились первые руины.
К семьдесят второму году ленинградские рок-н-ролльщики и кайфовальщики освоили хард-роковые вершины Лед Цеппелин и Дип Пепл. Тогда эти снеговые-штормовые покорялись упрямыми и немногими, ждавшими от рока уж вовсе неистового кайфа - это теперь там проложены комфортабельные шоссейки, по которым на туравтобусах катают Земляне чубатых пэтэушников.
Партизанский имидж Санкт-Петербурга времен Лемеговых с его полуимпровизационным и сатанинским началом и ритм-блюзовым плюс хард-роковым драйвом и со светлыми проблесками слюнявой лирики уступил место жесткой конструкции продуманных аранжировок и коллективному договору сценической дисциплины. Если Лемеговы были мягки, даже застенчивы, что и подталкивало их порой к стакану, то Коля Корзинин оказался равно талантлив, как и непредсказуем. Что меня поразило - однажды, еще в Славянах, на одном из сейшенов Арсентьева он в паузе между композициями заявил в микрофон из-за барабанов:
- Сейчас я спою для друзей и жены. Остальные могут валить из зала.
Его, в общем-то, освистали, но он только озлился, и только небрежнее, алогичнее, с запаздыванием, заканчивал брейками такты. Так он и выработал манеру - неповторимую, узнаваемую и очень экономную. Внутренне, мне теперь кажется, Коля всегда не доверял залу, был даже враждебен ему, и если все-таки достиг популярности, то лишь потому, что толпе кайфовальщиков ничего не оставалось, как полюбить человека, плевавшего на них: плевать на зал - это высший кайф. Элис Купер тоже плевал, но уже в прямом смысле, блевал и даже бросал в зал живого удава...
Осенью семьдесят второго года Санкт-Петербург много выступал, поставив целью улучшить звучание до полупрофессионального. Когда-то мы с Летающим суставом купили у промышленных несунов восемь качественных динамиков 4-А-32 по тридцать пять рублей за штуку и тем создали некое промышленное накопление. Но лучше б и не начинать. Тут только начни. Можно всю жизнь улучшать и улучшать, и все одно не улучшишь до абсолютной лучшести, так и не поняв в ошибочном начале, что музыка, если есть, она в тебе. И хороша она или нет - зависит от того, хорош или плох ты. И что ты сам абсолют, и шкала отсчета в тебе, а посредники диффузоров, ламп и прочих ухищрений - это Сцилла и Харибда, и между ними доулучшала звучание до бездарности не одна сотня талантов.
Сейчас, в середине 80-х, гитара электрическая, соответствующая уровню и на которой не стыдно я не в лом концертировать отечественному еврокласса рок-артисту (а такие есть), стоит у перекупщиков где-то под три тысячи рубликов. К такой гитаре положено иметь флэйнджер, бустер, квакер и еще сколько-то примочек, придающих звуку характер. Итого: плюс еще несколько сотен. Если рок-артисту вздумается петь и в пении он также желает соответствовать евроклассу, то он должен истратить сотен пять или семь на евромикрофон типа Маршалл. Но еврогитара и евромикрофон через что-то усиливаются и это что-то Динаккорд или Пи вэй и это что-то стоит еще тысячи и тысячи. Да клавиши, да компьютер-драм, да то да се. Отечественная группа еврокласса стоит, как небольшой эсминец. Звук у нее, как у небольшого истребителя. Собирает она на свои идиотические маевки по несколько тысяч юных лоботрясов (умножим хотя бы на три и получим кассу концерта), но ставка рок-артиста еврокласса за концерт рублей пятнадцать, а бывает и меньше. При выступлении на стадионе она удваивается, но все одно надо концертировать две жизни, чтобы накопить эти тысячи. Есть, однако, нынче выход. Если ты действительно рок-артист
