поцелуй достался ей на чай, Сказала: 'Щеку тронь, никак я простудилась...'
Шарлеруа, октябрь 70
Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики
'Да здравствует император!'
(Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в
Шарлеруа за 35 сантимов)
Посередине, в голубом апофеозе Сам император на лошадке расписной: Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен, И в свете розовом все видит пред собой.
Внизу солдатики толпятся, барабаны Мерцают золотом, алеет пушек ряд. Глядит Питу на полководцев беспрестанно, И восхищением глаза его горят.
Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою, Опершись на ружье, мотает головою, Вопя: 'Да здравствует!..' А кто-то рядом -- нем.
Как солнце черное, сверкает кивер где-то, И простодушный, в красно-синее одетый, Бормочет Бокийон: 'Да здравствует?... Зачем?'
Октябрь 70
Шкаф
Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных На добрых стариков стал походить давно; Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных Влекущий запах льет, как старой вино.
Полным-полно всего: старья нагроможденье, Приятно пахнущее желтое белье, Косынка бабушки, где есть изображенье Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;
Тут медальоны вы найдете и портреты, Прядь белую волос и прядь другого цвета, Одежду детскую, засохшие цветы...
О шкаф былых времен! Историй всяких кучу И сказок множество хранишь надежно ты За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.
Октябрь, 70
Богема
(Фантазия)
Засунув кулаки в дырявые карманы, Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал. Какие -- о-ля-ля! -- в мечтах я рисовал Великолепные любовные романы!
В своих единственных, разодранных штанах Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая. К Большой Медведице моя корчма пустая Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.
В траву усевшись у обочины дорожной, Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно Мне на лицо росу, я плел из рифм венки.
И окруженный фантастичными тенями, На обуви моей, израненной камнями, Как струны лиры, я натягивал шнурки.
* СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА *
Голова фавна
Среди листвы зелено- золотой, Листвы, чей контур зыбок и где спящий Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,
Мелькает, и видны глаза и рот, Цветы грызет он белыми зубами, Сорвался смех с пурпурных губ, и вот Слышны его раскаты за ветвями.
Когда же фавн, как белка, убежал, На листьях оставался смех дрожащий, И, снегирем напуган, чуть дрожал Зеленый поцелуй безмолвной чащи.
1871
Сидящие
Черны от папиллом, корявые, с кругами Зелеными у глаз, с фалангами в узлах, С затылками, где злость топорщится буграми И расцветает, как проказа на стенах,
Они в припадочном соитии привили К скелетам стульев свой немыслимый каркас; С брусками дерева сплетаются в бессилье Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час.
Да, эти старики с сиденьями своими Едины и в жару и в дни, когда их взгляд На окна устремлен, где увядает иней,-И дрожью жаб они мучительно дрожат.
Но милостивы к ним сиденья, чья солома К телам костлявым их приучена давно; Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.
И вот Сидящие, к зубам поджав колени И барабаня по сидениям слегка, Внимают грустным баркаролам, и в томленье Качается, как на волнах, у них башка.
Не заставляйте их вставать! Крушенье это! Подобно битому коту, они шипят, Топорщатся штаны -- о ярость без ответа! -Наружу вылезя, ключицы заскрипят.
И вы услышите шагов их мерзкий шорох, Удары лысин о дверные косяки, И пуговицы их -- зрачки, что в коридорах Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.
Когда ж назад они вернутся, взгляд их черный Яд источать начнет, как взгляд побитых сук, И пот вас прошибет, когда начнет упорно Воронка страшная засасывать вас вдруг.
Упрятав кулаки под грязные манжеты, Они припомнят тех, кто их заставил встать; Под подбородком их до вечера с рассвета, Миндалин гроздья будут двигаться опять.
Когда же голову на локоть сон склоняет, Тогда зачавшие сиденья снятся им И стулья-малыши, чья прелесть обрамляет Конторы важные присутствием своим.
Цветы чернильные укачивают спящих, Пыльцу выплевывая в виде запятых На этих стариков, как на горшке сидящих... -- И колос высохший щекочет член у них.
Таможенники
Кто говорит 'Эх-ма!' и говорит 'К чертям!' -Солдаты, моряки, Империи осколки -Ничто пред Воинством, которое, как волки, Таится вдоль границ, лазурь калеча там.
При трубке, с тесаком, все презирая толки, Они на страшный пир выходят по ночам И псов на привязи ведут, когда к лесам Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки.
Законы новые толкуют нимфам нежным, Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут: 'Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!'
И к женским прелестям приблизясь безмятежно, Спешит таможенник пощупать их слегка, И всем виновным ад сулит его рука!
Вечерняя молитва
За кружкою пивной жить начал сиднем я, Подобно ангелу в руках у брадобрея; Подчревье изогнув и трубкою дымя, Смотрю на облачные паруса и реи.
Как экскременты голубятни, на меня Мечты горящие нисходят, душу грея; А сердце грустное, порой их прочь гоня, Тогда на зоболонь походит уж скорее.
Так, кружек сорок выпив или тридцать пять И все свои мечты пережевав и слопав, Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать;
И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов, Я в небо писаю,-- какая благодать! -С соизволения больших гелиотропов.
Парижская военная песня
Весна настала без сомненья, Поскольку, как весенний дар, Из зеленеющих имений Тьер вылетает и Пикар.
О май над голыми задами! Смотрите Севр, Аньер, Медон: Вот дорогие гости сами Дары несут со всех сторон.
Есть кивера у них и сабли, Они в свои тамтамы бьют, На суше ялики их зябли, А тут озера крови ждут!
Как иногда наш брат гуляет, Когда рассвет настать готов, И наши стены сотрясает Град желто-огненных шаров.
Украсив крылышками спины, -- Куда там Эросу: старо! - Тьер и Пикар из керосина Творят картины под Коро.
О знатоки Большого Трюка! А Фавр разлегся на цветах, Сопеньем выражая муку, Изображая скорбь в глазах.
Под вашим ливнем керосина Великий город не остыл, Не покорился и не сгинул... Пора нам ваш умерить пыл!
И те, кто радуются, сидя В деревне, на земле своей, Еще свет пламени увидят, Еще услышат треск ветвей!
Мои возлюбленные малютки
Омыл слезливый гидролат
Небес капусту, Деревьев почки ваш наряд
Слюнявят густо,
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий. Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
С тобой, с уродкой голубой,
Любовь шла гладко. Мы ели курослеп с тобой
И яйца всмятку.
Уродкой белой посвящен
Я был в поэты. Дай мне огреть тебя еще
Ремнем за это!
Воротит у меня с души
От брильянтина Уродки черной. Эй, пляши!
Вот мандолина!
Ба! Высохших моих слюней
Узор бесстыжий Еще остался меж грудей
Уродки рыжей.
О как я ненавижу вас,
Мои малютки! Обрушьте тумаки все враз
На ваши грудки!
Топчите старые горшки
Моих влечений! Гоп-ля! Подайте мне прыжки
Хоть на мгновенье.
Ключицы ходят ходуном,
Кривые ножки, Все перевернуто вверх дном,
Пляшите, крошки!
И ради них дурных, как сон,
Мог рифмовать я? За то, что был я в вас влюблен,-
Мое проклятье!
Звезд блеклый ворох! Ваш приют
В углу убогом. Заботы мерзкие вас ждут
И смерть под Богом.
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий. Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
На корточках
В час поздний, чувствуя, как взбух его живот, Глядит с тоскою брат Милотус на оконце, Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет И, как начищенный котел, сверкает солнце, Что пробуждение бедняги стережет.
Он мечется под одеялом серым; тяжко Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку, Когда приходится, сжав ручку от горшка, Свободною рукой задрать еще рубашку.
Вот он на корточках; трясется весь, и хрип Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам Желтком расплывшимся свет солнечный прилип, И нос Милотуса сверкает лаком блеклым, В лучах подрагивая, как живой полип.
На медленном огне бедняга наш томится, Губа отвисла, руки скрючены, и в жар Погружены его бока и поясница, И трубка не
