знакомое и необыкновенно близкое, только назвать не мог, и не припом-нить ему, где однажды уж видел такое: огонек какой-то, нет, еще что-то, чего уж никак не спрячешь и у сонного под веками поблескивать будет.
- Вас Верой звать?
- Верушкой... Верочкой,- сбиваясь и тихо как-то и угрюмо ответила девочка и, словно смутившись чего- то, попятилась.
- И даже Верочкой, вот как! - сказал Маракулин, с каким-то восхищением глядя на девочку, и поднялся вдруг.
А она, спрятавшись в коридор за Акумовну, чем-то уж в кухне постукивала или это у него, и бог знает, с чего это бывает, сердце постукивало.
- Барин, что я хочу попросить вас, барин, не трожьте ее!
- Что вы, Акумовна, бог с вами!
Но сел он как пойманный.
- Боюсь Василья Александровича,- продолжала Акумовна,- приедет с дачи, страшно, каждый раз подавай ему, неуемный, тоже эти лазают, как ночь, так под дверями шарят, шатуны.
Приютив с улицы, Акумовна ревниво обороняла девочку от Бурковых шатунов - Стани-слава-конторщика и Казимира-монтера, и вечером нередко еще засветло запирала она кухню и укладывала девочку на свою постель под три неугасимые лампадки для безопасности.
А называла она Веру чудотворною так потому, что совершилось чудо над нею.
- Чудотворная она,- говорила Акумовна,- до пяти годов безъязычной была, не говори-ла, и доктору показывали Николаю Францевичу, нет пользы, и к Скорбящей ее водила мать, тоже посоветовали, к Матренушке - босиком ходит, а в темную пятницу пошли на Пороховые заводы, крестный ход в Ильинскую пятницу на Пороховых - двенадцать икон носят и до тысячи маленьких, всяких, отстояли они обедню, стали домой собираться, а она пить просит: 'Мама, дай мне пить!' С той самой поры и говорит.
Отец Веры - торговец книжками: книжки, крючки, пуговицы, разная мелочь. Мать Веры хворая, в поденную ходила: где полы мыть, где на уборку. Жили они в Кузнечном переулке в углах, где хиромант, окна там вроде венецианских - страшные. Стала Вера подрастать, отдали ее в золотошвейки, пробыла с год в золотошвейках, не пригодилась - глаза заболели, поступила в няньки. А тут как-то бежал отец с лотком через Владимирский от городового, у Пяти углов на повороте попал под трамвай,- раздавило. И об эту же пору Вере от места отказали. И пришлось им тогда очень тесно. Мать и придумала: попробовать к брату послать,- на Муринском в Лесном жил, в дворниках,- не найдет ли он места. Вот девочка и пошла, добралась до Лесного уж вечером и по дороге, дом разыскивая, остановилась у гостиницы музыку послушать. Стоит она, слушает, глаза-то, должно быть, горят, рот разинула, а из гостиницы господин какой-то, с барыней под ручку и смотрит на Веру так ласково. Тоже остановился, стал расспрашивать ласково так. Она все рассказала вплоть до музыки, как музыку остановилась слушать. И какая счастливая случайность: им-то как раз и надобилась нянька и условия выгодные. Обрадовалась Вера, согласилась. Взяли извозчика, повезли ее к себе - и живут-то они тут близко. Какая счастливая случайность! Поздно уж было, стемнело, а домой приехали, прямо за стол ужинать, и Веру с собой посадили. Накормили ее. А как накормили ее, барин повел в другую комнату - через коридор комната спать. А ночью опять пришел. Кричать хотела, рот руками зажал. С этого и началось. Очнулась Вера - утро. Вышла из комнаты - коридор. По коридору бродила, искала барина и барыню, попала в буфет,- она ведь в гостинице ночевала! Спрашивает буфетчика, где барин и барыня? Буфетчик смеется: никаких нет ни барина, ни барыни, а хочет она, пускай к нему идет в няньки. Вот положение: не согласиться страшно, вернуться к матери страшно, согласиться, а что если буфетчик-то, как вчерашний барин, зажмет рот руками?.. И то страшно и другое страшно, а третьего нет. И все-таки пошла к буфетчику в няньки. Детей оказалось много, кое-как справлялась, и так с неделю. А через неделю, как уж пообвыкла, перевел ее буфетчик в отдельную комнату спать, от детей отдельно - детей много! - ей как- будто бы так удобней будет и спокойней. И опять пошло то же, сначала сам хозяин-буфетчик, за буфетчиком околодочный надзиратель. Как ночь, уж кто-нибудь непременно - человек по пять за ночь к ней приводили. И никуда из комнаты не выпускали, и детей она больше не видела: у них была новая нянька. Плакала, да что же, только смеются. И вышла Вера из комнатки от буфетчика одним чудом. Счастливая случайность: пожар - загорелось в гостинице. А то бы пропала. Выскочила она в суматохе из комнатки своей да бежать. Прибежала в Кузнечный в углы, где хиромант, а матери нету - от холеры померла мать. Вот положение, хоть назад к буфетчику в комнатку возвращайся. Да сжалилась дворничиха, тоже, как Антонина Игнатьевна, старшего Михаила Павловича жена, к братцу в Гавань ходила, жалостливая, с Антониной Игнатьевной знакома, и послала к ней в дом Буркова, не найдется ли девчонке местечка. А Вера вместо Антонины Игнатьевны попала к Акумовне
- Чудотворная она,- говорила Акумовна,- одно страшно, лазают, как ночь, под дверьми шарят, шатуны, страшно.
* * *
Лето тянулось нескончаемо, томяще, однообразно.
Стояла жара, и по всему Петербургу, по всем улицам стояли рогатки мостовые, как всегда, перемащивали - ни проходу, ни проезду, и духота.
По вечерам за самоваром Акумовна гадала Маракулину, как Адонии Ивойловне зимой за самоваром. Гадала много и щедро, не только на нем, трефовом или, как говорила Акумовна, крестовом короле, но и на других королях и дамах - крестовой, червонной, бубновой, пиковой, на всех тех лицах, какие выходили ему по картам, чтобы и их судьбу узнать, и тем вернее дознаться, кто они такие и что у них на мыслях.
Карта не лгала. Одно и то же, какая-то бестолочь:
- Немножко скука.
- Немножко деньги.
- Немножко слезы.
- Досада.
- Молодая особа.
- Собственный свой дом и вещь.
- Благородный важный господин с бумагой.
- Казенный дом.
- Молодой особы скука.
- Немножко неприятно.
- Собственные свои хлопоты.
- Собственный свой разговор.
И оставался Маракулин постоянно при собственном своем разговоре.
Разложит Акумовна в последний раз, зашепчет последние слова.
- Для дома.
- Для сердца.
- Что будет.
- Чем кончится.
- Чем успокоится.
- Чем удивит.
- Всю правду скажите со всем сердцем чистым.
- Что будет, то и сбудется.
И в последний раз все одно и то же - одна карта: какая-то бестолочь одна и собственный свой разговор.
Карта не лгала. И только иногда, должно быть, надоедало картам, и они сердились: начина-ли издеваться - покажут большую перемену или выйдет большая дорога, большие деньги, исполнение желаний.
За картами нередко Акумовна вспоминала свою барыню, старого барина, брата барыни и своего сына, и какие сны кому снились, и перед чем снились, и что какой сон означает.
- А наш турийрогский батюшка хороший был, великий покаянник, отец Арсений,- вспоминает Акумовна,- перед смертью своей встал и спрашивает: 'Готовы ли лошади?' - 'Какие, батюшка, лошади?' - 'Да ведь я, говорит, только что молодых повенчал, на свадьбу меня зовут за границу ехать!' Да и помер. А за шесть дней, как старому барину помереть, видела моя барыня, будто она сапог с ноги потеряла. А перед смертью барыни приснилось мне, сижу я будто перед печкой - затопила печку, дрова разгорелись, стал жар
