разливаться, я нарезала сала, положила в горшок, поставила в печку, и только что поставила, горшок и развалился на две половины и затрещал, жар и чад такой... Не дал мне родитель слова благословения. Так все и вышло! Катучим камнем коло белого света.
- А что же брат ваш и невестка? - спросил как-то Маракулин
- Да то же, одно - маются: лесу нет, дров нет, покосу нет; а меньшая дочь их Федосья, племянница, в Турий Рог ходила в поденную полоть, барину, молодому Буянову, понравилась, баловной барин, и оставил ее барин у себя на месяц в доме служить, а месяц кончился, еще на месяц, а там и на всю зиму. Брат-то все понимал, да невестке не сказывал. Лесу нет, дров нет, покосу нет, а от барина и дров дадут и денег, выгодно. Так всю зиму и прожила Федосья. А на Красную горку уехал барин в город, там и женился. И пошла Федосья домой к отцу опять, а уж все знают - все узнали! Стали ее попрекать братья, что такая она, грех-то у ней этот, как воронье, заклевали, и не вынесла,- за девять ден до Покрова померла. Двадцатый год минул, молодая. А Василий, двоюродный брат, на маслину ноги отморозил...
Вспоминая Турий Рог и Сосну Гору, Акумовна нет-нет да и заметит и такое турийрогское и сосногорское, что, кажется, и в голову не придет на Бурковом дворе.
- Теперь,- скажет,- рожь уж готова, слава богу! - и перекрестится: Дождь не хорошо.
Вера привыкла к Маракулину и не дичилась больше, и он привык к ней и хорошо было, когда она входила в комнату:
впереди Акумовна с самоваром, а за нею Вера с полоскательной чашкой.
'Из полоскательной чашки на том свете дьяволы дьяволов и грешников причащают!' - вспомнилось как- то Маракулину видение Акумовны из ее хождения по мукам, и он впервые с отъезда Верочки улыбнулся.
И Вера, словно прочтя его мысли, ответила ему.
И он долго видел ее улыбку полудетскую, полудевичью.
И как пусто показалось, когда Вера, найдя себе место, перебралась из кухни от Акумовны тут же на Бурковом дворе на четвертый этаж во флигель так назывался черный конец дома к Бельгийскому заводу.
Акумовна частенько пропадать стала: наведывалась к своей чудотворной к огоньку своему, к Вере своей, учила ее, должно быть, и чистоту наводить и морить березовые дрова, что-нибудь такое.
И Маракулин оставался совсем один, пусто ему показалось.
Какой-то жилец из флигеля такую взял повадку: как вечер, высунется из окна лицом к Маракулину, смотрит и свистит. И то, что он глаз с него не спускал, а Маракулин уверился, что это так, и то, что свист не прекращается, все это доводило его до бешенства и волей-неволей приходилось закрывать занавеску и сидеть в духоте.
И пусто было, и душила злость.
И по утрам, читая газеты, с каким-то нетерпением искал он и, находя, радовался - злорад-ствовал всяким убийствам, пожарам, катастрофам, наводнениям, ливням, землетрясениям, веря в злорадстве своем, что страхом можно взять человека, устрашить человека, вывернуть как-то мозги его и душу, и тогда прекратится вечерний самодовольный, наглый свист над ухом.
А на новом Верином месте дело, должно быть, неладно шло, что-нибудь случилось: не оборонить, должно быть, Веру от шатунов да и за ней самой не усмотришь, бесстыжая.
Прерывая гаданье и заговаривая о Вере, со слезами говорила Акумовна:
- Я к государю пойду: как помирать, руки так - и все расскажу.
- Не допустят, Акумовна
- Нагишом пойду, нагая: как помирать, руки так - и все расскажу
- И нагишом не допустят.
Но она стояла на своем, она верила, только государь заступится, не пропадет девчонка, и долго стояла на своем и вдруг примолкала, смирялась.
И Маракулину слышалось, как шептала она свое конечное, свое отходное кару и награду делам:
- Обвиноватить никого нельзя.
- Да кто ж виноват-то, Акумовна?
- Я черный человек, я ничего не знаю,- отвечала Акумовна, и улыбаясь и поглядывая как-то по- юродивому, из стороны.
Лето тянулось нескончаемо, томящее, однообразно. Только и ждал Маракулин праздников: все-таки праздники.
* * *
Первым вернулся Василий Александрович клоун, представлял он и лето в Петербурге, но жил на даче в Шувалове и на квартиру иногда только заходил и то заглянуть, рабыня Кузьмовна тоже в Шувалове находилась при нем.
За Василием Александровичем, окончив свою поездку, вернулся Сергей Александрович, привез с собою из теплых краев, или, по словам Акумовны, из того места, где на быках ездят, сто баночек с медом,- такой уж человек хозяйственный.
А вскоре за Сергеем Александровичем приехала и Вера Николаевна с поляничным вареньем из своего маленького белого с пятнадцатью белыми церквами заброшенного старого города, от матери из Костринска.
За Верою Николаевной явилась сама Адония Ивойловна.
Все вернулись, не хватало только Верочки. И вестей от нее никаких не было.
И уж в сентябре по зеленой бумажке-билетику, выставленному у швейцара Никанора на дверях, Верочкину комнату сдали.
Новой соседкой Маракулина оказалась Анна Степановна Шиянова, по мужу Лещева, учительница из Пурховца.
Пурховец - древний город на реке Смутре, а по пению соловьиному первый, соловей-город.
В Пурховце, в женской гимназии, где преподавала Анна Степановна, были два учителя, две знаменитости: учитель истории Раков и учитель словесности Лещев, оба приятели и оба, по собственному определению своему, идейные. Судьба Анны Степановны тесно связана с судьбою Лещева, а Лещев и Раков, как две половинки, и по единодушию и по единомыслию - одно. Только Раков постарше, Лещев помоложе. И Раков и Лещев жили вместе у одной хозяйки, жили скупо, трезво и уединенно.
Павлина Поликарповна, их хозяйка, хоть и не шестнадцати лет, но еще бодрая и крепкая, служила она в незапамятные времена свои у губернского советника Герасимова в кухарках, и Герасимов перед кончиною своей во всем ее ограничил, как выражалась сама Павлина Поликар-повна, выигрышный билет подарил ей за примерную службу. Купила Павлина Поликарповна домишко, пускала жильцов, тем и жила.
Раков, разведав о герасимовском билете, не преминул, как историк, заметить себе его номер в памятную книжку и всякий раз следил по газетам выигрыши, а к Павлине Поликарповне был почтителен, строг и ласков. И шли так годы тихо, уединенно и в ожидании.
Павлина Поликарповна, хоть и не шестнадцати лет, а думка-то в голове у ней бывала, нет-нет да и всплакнет она просто беспричинно так. По весне особенно, когда припекать начнет, да куры все занесутся, да сады зазеленеют, да ночи пойдут теплые, душные, томящие, да соловей защелкает, да сам Раков заиграет на гитаре, что на гуслях, заиграет да запоет соловьем - 'По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах...' - тут уж никакое, кажется, сердце не выдержит, и упадет у Павлины Поли-карповны сердце.
Пурховец - древний город на реке Смутре, а по пению соловьиному первый, соловей-город.
Просматривая поутру Пурховецкие Губернские Ведомости, Раков неожиданно разгоготался, да так - ну как на радостях человек загоготать может, когда горла - мало, да и как было не загоготать: герасимовский билет и не что-нибудь - все двести тысяч выиграл! Но вовремя спохватившись, сунул Раков в карман газету, нарочно громко раскашлялся и, затаив Павлинино счастье, пошел, как ни в чем не бывало, в гимназию на уроки.
Уж к вечеру, едва высидев уроки, Раков от волнения разнемогся, и пришлось Павлине Поликарповне с больным всю ночь провозиться. А наутро легче не стало, и так с неделю. Целую неделю ухаживала Павлина Поликарповна за Раковым, а на заговенье они поженились. И пер-вым делом после венца, как остались наедине молодые, был нескромный, но законный вопрос молодого: 'Где билет?' - 'Какой билет?' - 'Какой! герасимовский!' А билет-то герасимов-ский давным-давно продан, билета уж никакого нет.
На заговенье, чуть ли не в тот самый день, женился и Лещев Лещев женился на Анне Степановне
