— Это не то, в чем я сюда прибыл!
— О, костюм и пальто нам пришлось выбросить. Они были в каком-то соусе. Ботинки, носки и шляпу мы тоже выбросили. Тут только бумажники и документы.
Я взглянул на нее: глаза-то у нее, может, и красивые, но сама она, несомненно, тупица! Я решил набраться терпения. Что мне оставалось делать, лишенному подвижности?
— Послушайте, медсестра. Мне нужна одежда, что бы выйти из больницы. Через это окно мне видно, что на улице очень холодно. Дует, ветер. Я не могу выйти совсем неодетый.
Она это поняла.
— Поэтому, — продолжал я, — как добрая, милая, невинная девушка, коей вы и являетесь на самом деле, пожалуйста, сходите в кабинет, позвоните моему другу, таксисту, и попросите его привезти мне какую-нибудь одежду.
Это до нее дошло. Она удалилась. Минут через десять вернулась назад.
— Я звонила ему. — Она несла с собой разовый комплект из банного халата и тапочек. А все-таки котелок у нее варил.
Она положила халат и тапки на другом конце комнаты. Потом встала и все чего-то глядела на меня.
Наступило неловкое молчание. Не нравилось мне выражение этих черных глаз. Даже лучшие из женщин — предатели, каких свет не видывал. Что бы она сейчас ни замышляла, нужно было отвлечь ее внимание.
— Эту операцию спровоцировали вы, — сказал я.
Я ожидал, что она станет это горячо отрицать. Но она согласилась:
— Да, разумеется! Всякий, кто дважды остановит девушку на полпути к наслаждению, является сексуально холодным человеком. Такому ни за что не оценить более изысканные удовольствия жизни. И при первом же намеке с моей стороны доктор Мухаммед сразу же приступил к делу. Но я совсем не уверена, что мы довели его до конца.
Эти черные глаза горели слишком ярко!
— Думаю, — продолжала она, — что мне следует убедиться.
В моем сердце шевельнулась тревога, заставив его забиться сильнее. Она смотрела точно так, как смотрят женщины, у которых на уме какая-то коварная хитрость.
— Ну а для этого существует только один способ, — закончила она.
Подбежав к двери, она закрыла ее на засов. Затем вернулась и прибавила звук у радио. После чего подошла к окнам и убедилась, что никто не может заглянуть внутрь.
Тревога моя росла. Меня бросило в жар.
Она проверила ремни и пряжки, стягивающие меня на кровати. Когда я увидел, что она не расстегивает их, мне стало совсем жарко.
Она сняла с правой ноги тапок. Скинула левый тапок. Повернулась ко мне спиной и стала что-то делать на уровне своей талии.
Что ей взбрело в голову?
Послышалось шуршание. Она согнулась и снова распрямилась. В руке у нее были колготки.
Она отбросила их в сторону и сдвинула свою медсестринскую шапочку на затылок.
Я таращился на нее с тревогой.
— Так не пойдет, — сказала она. — Ты не должен подглядывать!
Она живо пристроила простыню так, что я мог видеть только через прореху. Мне были видны угол окна и плафон посреди потолка. Медсестры я не видел.
Я почувствовал, как постель накренилась: плафон на потолке пошел вкось.
О мои боги! Что у нее на уме?
Постель накренилась еще больше.
Я отчаянно попытался подняться и посмотреть, что происходит. Мешали ремни.
Снизу повеяло холодком, и я догадался, что она подымает нижнюю часть простыни.
Глаза мои чуть не вылезли из орбит.
Я вдруг понял, что у нее за цель! Боги милостивые! Эта девушка была несовершеннолетней! Ее отец был главным врачом провинции. Он убил бы меня, если бы я к ней прикоснулся!
Я постарался успокоить себя мыслью, что это она прикасается ко мне. И тут я представил себе дробовик ее отца! Он считался лучшим охотником на перепелов во всей Турции. Бил наверняка! Видение ружья померкло, уступив место другому: я возбужденно взлетаю в небеса, раздается гулкий выстрел дробовика, и я, беспомощно хлопая крыльями, падаю на землю.
Слишком поздно.
Я мельком заметил верхушку медицинской шапочки. Красный полумесяц походил на лезвие серпа, обращенного ко мне острием.
— Уууух! — пропела она. — Прекрасно, прекрасно!
Шапочка медленно опустилась вниз.
Затем постель заходила ходуном.
Я видел попеременно то верх медицинской шапочки, то потолочный плафон.
Я почувствовал, что глаза у меня начинают вращаться по спирали.
По радио запели «Самогонные ребята» под свои «электрические завихрения». Она подладилась под их ритм.
Пастушок заиграл ду-да, ду-да,
Пастушок играл ду-да весь денек,
Пастушок, ох ду-да, ду-да, ду-да,
Наплевал на овец — не беда.
Так давайте ж ду-деть весь денек.
Так давайте ж ду-деть весь денек.
Так давайте ж ду-деть весь денек.
Так давайте ж ду-деть весь денек.
Теперь ее шапочка и плафон менялись местами в такт музыке.
Мною овладело восхитительное ощущение!
Только изредка до слуха доходили звуки музыки.
«Так давайте ж дудеть весь денек».
Это все продолжалось и продолжалось — до бесконечности. Такты все отбивались и отбивались — как музыкантами, так и сестрой Билдирджиной.
«Так давайте ж дудеть весь денек».
Минуты за минутами тянулись, тянулись.
Потом бббббблоуии!!!
Землетрясения и ураганы, смешавшиеся с небесным хаосом богов, не шли в сравнение с тем, что произошло!
Вот это да!
В конце концов комната почти перестала кружиться в моих глазах, но еще оставалось какое-то неясное коловращение.
Я лежал, расслабившись и тяжело дыша.
На меня снизошло какое-то чудо. Где же это было раньше-то, всю мою жизнь?
Тяжело дышал кто-то еще. Затем постель дрогнула.
Я увидел верхушку шапочки медсестры Билдир-джины. Должно быть, теперь она стояла возле постели и бормотала, разговаривая сама с собой:
— Прахд говорит, что это ужасно полезно для цвета лица. От такого количества у меня будет самый прекрасный в Турции цвет лица!
Я вдруг увидел ее перевернутые ступни: она, наверное, сидела на полу.
