Итак, я прокрался на мостик, взялся за поручни и замер в углу. Идя на самом малом против волны, 'Семен Дежнев' медленно приближался к полю блинчатого льда. Шторм не утихал, гнусный, изматывающий и наверняка мой последний шторм, решил я, хватит с меня этих ощущений. Чернышев смотрел в окно и, не оборачиваясь, время от времени подавал команды рулевому. Федя Перышкин, до неузнаваемости похудевший, заросший грязной щетиной, угрюмо повторял команды, исправляя курс. Лыков стоял рядом с Чернышевым и щелкал секундомером - замерял, период качки.
- А поле-то не блинчатое, - негромко сказал Чернышев, - шуга.
- Все равно полегче будет, - так же негромко отозвался Лыков.
- Пожалуй, - согласился Чернышев и, неожиданно обернувшись, рявкнул: Руль прямо!
Перышкин встрепенулся, с силой крутанул штурвал.
- Одерживай! - забрал Чернышев. И, увидев меня, прорычал: - Какого дьявола...
И в этот момент в левый борт 'Семена Дежнева' ударила невесть откуда взявшаяся гигантская, волна.
Все, что происходило в последующие минуты, мне вряд ли удалось бы восстановить по личным воспоминаниям. Я опрашивал многих: помогли мне своими рассказами Чернышев, Лыков и Птаха, руководивший выходом людей из помещений, и Воротилин, вместе с которым я лежал в больнице, и другие. А тогда, в то мгновение, оторванный неведомой силой от поручней, я куда-то полетел, обо что-то сильно ударился и на минуту потерял сознание.
Этот минутный провал восполнил Лыков.
- Ты сбил с ног Федю, штурвал раскрутился, и 'Дежнева' развернуло лагом. Пока Архипыч дополз до штурвала и ухватился за шпаги, волной смыло часть льда с левого борта и пароход положило на правый, да так, что креномер зашкалило. Одним словом, бац! - и кончилась наша симметрия. Если б за той приблудной волной еще одна пришла, мы бы давно кормили рыб, но Архипыч, уж не знаю, как он исхитрился, вывернул носом на волну. А что касаемо крена за полсотни градусов, его в данном случае выправить сумел бы разве что бог, да и то если б сильно захотел. Вот и все дела.
Тогда-то и дал Васютин ту самую радиограмму начальнику ПРИМОРРЫБПРОМА.
Очнувшись от боли, задыхаясь под тяжестью навалившихся на меня тел - это были Перышкин и Лыков, - я понял, что случилось непоправимое. Ревела сирена, перекрывавшая грохот волн и свист ветра, снизу доносились чьи-то отчаянные крики. В грудь мне уперся сапог, с силой вдавливая меня в переборку, в лицо летели брызги - значит, в рубку стала проникать вода. Оглушенный, извиваясь, как червяк, пытаясь освободиться и понять, что происходит, я услышал дважды повторенное по трансляции: 'Надеть спасательные жилеты! Приготовиться покинуть борт через крыло мостика!'
Ухватившись за поручни, сначала поднялся Лыков, за ним Перышкин. Преодолевая дикую боль в груди, я встал на колени, оперся спиной о переборку и сообразил, что полностью на борт 'Семен Дежнев' еще не лег, так как в этом случае правое крыло мостика находилось бы в воде. И еще я сообразил по необычному расположению рубки, будто попавшей в другое измерение, что крен очень велик и 'задумалось' судно основательно: одна добрая волна в левый борт - и оверкиль. Распахнув ведущую на трап дверь, что-то кричал Птаха, отрывисто командовал Чернышев - я разобрал слова 'женщин сначала, женщин!', где-то совсем рядом мелькнули огни 'Буйного', а я, не в силах сдвинуться с места, стоял на коленях, завороженный этой мыслью: одна добрая волна в левый борт - и оверкиль.
Я с трудом увернулся: из двери в меня полетели тяжелые кули брезента. Понятно: на них можно будет встать, чтобы подняться на левое крыло мостика.
- Куда прешь? - бешено заорал Чернышев. - Пропустить женщин!
Через распахнутую дверь левого крыла в рубку вместе с морозным, воздухом ворвалась добрая бочка ледяной воды, и тут же в путающей близости возник темный, увешанный цилиндрическими кранцами борт 'Буйного'. Оттуда бросили сеть, в нее руками и ногами вцепились Рая и Зина.
- Любка, чего ждешь?! - Чернышев подтянул и швырнул на сеть Любовь Григорьевну. - Вира!
Борт 'Буйного' то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть, улучали момент и прыгали на борт 'Буйного', когда тот оказывался внизу.
- Филя! - со стоном выкрикнул Чернышев. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.
Рев сирены ударил в барабанные перепонки.
- Человек за бортом!
Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышев, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с 'Буйным'. Потом, волоча за собой синий чемодан ('Протоколы!' - ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышев швырнул в нее чемодан.
- Вира!
- Все? - послышалось с 'Буйного'.
- Отходи, буду выбрасываться на берег!
- Кто на борту?
- Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!
- Чего мелешь?!
- Я-то думал, никогда ты не станешь человеком!
Чернышев сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.
- Черт бы тебя побрал!.. Эй, на 'Буйном'!
- Не пойду, - сказал я. - Это я виноват, будь что будет.
Чернышев усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.
- Как хочешь, - проскрипел он, - на том свете не взыщи... Ну, поехали, что ли.
И рванул ручку машинного телеграфа.
Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышева - быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрем; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.
Теперь я понял - почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.
Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной - ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведется выжить - никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.
- Леша, - послышался голос Лыкова, - винт оголился, пошел вразнос...
- Вразнос, - согласился Чернышев. - Ползем по инерции, авось дойдем.
Я вдруг вспомнил.
- Архипыч, - сказал я, - прости, что невпопад. Ты говорил, что больше всего веришь двум людям, а назвал только Машу. Только сейчас я догадался, кто второй.
- Баран ты, Паша, - с неожиданной лаской в голосе отозвался Чернышев, беззубый и с куриными мозгами.
- Пусть баран, но зато я знаю, кто второй.
Лежа на борту, 'Семен Дежнев' медленно вползал в шугу. ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В больнице я провалялся месяца полтора, пока хирург не привел в порядок мои ребра. Первое время я лежал в одной палате с Воротилиным, могучий организм которого за две недели преодолел жесточайшее воспаление легких: все-таки в ледяной воде Филя пробарахтался минут десять, не меньше.
Иногда нас навещал Перышкин.
- В цирк бы тебе, Филя, - посмеивался он, - большие деньги заработаешь.
Когда Филя поскользнулся и упал с крыла мостика в море, он так окоченел, что руки ему отказали и он не в силах был ухватиться за брошенный с борта 'Буйного' конец. 'Как подумал, что из-за этой глупости пацанов не увижу, простодушно рассказывал он, - от злости взял да и вцепился в конец зубами'. Так его и подняли.
Выздоровев, Филя выполнил свое обещание и увез Федю в деревню поохотиться. Теперь они вместе рыбачат на 'Вязьме'.
Иногда получаю письма от Баландина. Он взял Никиту к себе на кафедру, и оба они чрезвычайно довольны совместной работой - исследуют новые средства защиты против обледенения. Этой же проблемой занимаются в Полярном институте Ерофеев и Кудрейко.
Корсакова я потерял из виду. Говорят, он пишет большую монографию по материалам экспедиции и с успехом выступил на международном симпозиуме по проблемам обледенения. Судя по тому, что меня перевели в отдел писем, своих слов на ветер Виктор Сергеич зря не бросает.
С Чернышевым мы видимся часто, моя редакция находится недалеко от гавани, и после работы я захожу к нему на буксир, на котором он служит боцманом. Обычно мы идем домой пешком, вспоминаем, ругаемся, спорим. Чернышев ничуть не изменился, разве что стал еще язвительнее: 'лещей' заставляет натирать паркет и выбивать ковры, не спускает глаз с 'бесовки', подарившей ему долгожданного сына, посмеивается над коллегами-капитанами и начальством, которое то и дело отзывает боцмана с буксира для сочинения наставлений по борьбе с обледенением. А сам, не таясь, считает дни, когда срок пройдет и ему возвратят диплом. С Лыковым, Птахой, Воротилиным и другими своими ребятами он поддерживает постоянную связь, чтобы сразу забрать их, как только получит новое судно.
А 'Семен Дежнев' погиб тогда, на наших глазах. Не сумел Чернышев выбросить судно на берег, каких-то нескольких минут хода ему не хватило. И 'Буйный' не успел - пошла крупная зыбь...
Нас четверых снял вертолет, завис, покружился над беспомощным судном, и второй раз я увидел, как на глаза Чернышева навернулись слезы. Вверх килем 'Семен Дежнев' плавал недолго, да и какое это имеет значение - сколько.
