Архипыч вообще обожает корреспондентов, души в них не чает.
- Я - что, - оживился Чернышев' - вот кто их обожает самозабвенно, так это старик Ермишин. Его лет десять назад в китобойный рейс школьники провожали, стихи читали, старик и растрогался. Подхватил железными лапами пионерку, к груди прижал, поцеловал - и назавтра ту фотографию тиснули в газете. Весь город ходуном ходил, помнишь, Паша?
- А что же здесь такого? - удивился Баландин.
- Учительница то была, - разъяснил Лыков. - Недомерок, вроде нашей Раи.
- Потом Ермишин очень сокрушался, - посмеивался Чернышев. - 'Прижимаю ее к себе, говорит, чувствую, братцы, не то. То есть, говорит, в том-то и дело, что как раз именно то, но чего-то не то!' Так и прилипло к нему: Илья Андреич Чеготонето. Ладно. Виктор Сергеич, нас перебили, досказать или вы уже поняли разницу?
Корсаков без улыбки посмотрел на Чернышева.
- Спасибо, понял. И отныне очень просил бы вас не тратить времени на ликвидацию моей безграмотности. Как-нибудь сам, по складам...
- Ну вот и этот обиделся, - благодушно сказал Чернышев. - Долг каждого человека... моральный кодекс... помочь товарищу...
Баландин находчиво перевел разговор на другую тему, и я отправился на палубу.
Холодное море, сырой, промозглый воздух... В груди возникло и не уходило щемящее чувство одиночества. Окружающая нас обстановка, погода вообще сильно действует на человека, мы порой даже не догадываемся - насколько; уверен, что больше всего глупостей человек делает в плохую погоду. Впрочем, когда мы молоды и удачливы, ни дождь, ни слякоть не повергают нас в уныние, а вот когда и молодость позади, и удача отвернулась, и ты вдруг оказался один на один с разбитым корытом, тогда и кратковременные осадки могут вогнать в тебя мировую скорбь. Дома я не раз обсуждал это с Монахом, и мы пришли к выводу, что такое стало твориться со мной после ухода Инны. Дело прошлое, но ее уход был для меня катастрофой, по крайней мере в первый год, пока из квартиры окончательно не выветрился запах ее французских духов. Самое смешное (можно подобрать и другое слово), что сию катастрофу я заботливо подготовил собственными руками: останься Инна плохонькой актрисой разъездного театра, она, скорее всего, провожала бы меня вчера на причале, но я, как последний кретин, лез вон из кожи, льстил, унижался и наконец пристроил ее диктором на телевидении, где бросалась в глаза не ее бездарность, а красота. А какой женщине не ударит хмель в голову, если ее узнают на улицах и почтительно расступаются перед ней в магазинах, если повсюду, где бы она ни появилась, ей вослед несется почтительный шепот: 'Инна Крюкова'! По природе своей женщина не самокритична, ее нельзя искушать чрезмерным вниманием: даже самая умная и мыслящая предпочтет, чтоб ею сначала восторгались как женщиной, а уж потом как мыслящим существом. Инна же в лучшем случае не глупа; я и теперь считаю ее доброй и славной, и мне часто бывает ее жаль. 'Не родись красивой, а родись счастливой' - я не знаю ни одной счастливой красавицы, их не оставляют в покое, вокруг них вечно бушуют страсти, их терзают ревностью и признаниями; когда к зрелому возрасту бывшая красавица оглядывается, вокруг нее чаще всего руины. Замечательно сказала Валя, жена Гриши Саутина: 'Я бы не хотела быть такой красивой, это уж слишком'.
Да, мне ее жаль - ведь мы изредка видимся, остались, как говорится, добрыми друзьями, хотя никакие мы не друзья, а 'осколки разбитого вдребезги'; у нее уже третий муж, уважаемый в городе архитектор, и она говорит, что счастлива. Но я больше верю не словам ее, а глазам, в которых усталость и безразличие. Иногда мне кажется, что она только ждет моего слова, чтобы вернуться; скорее всего я ошибаюсь, она слишком привыкла к комфорту, чтобы опять чистить картошку в нашем однокомнатном жилище на пятом этаже без лифта. К тому же я далеко не уверен, что мы с Монахом этого хотим, мы ведь тоже немного не те, какими были вчера. Бедняга Монах, вот кому я по-настоящему нужен. Обычно я оставляю ключи приятелям, чтоб пускали его ночевать и подкармливали; крыша-то над головой у него есть, а вот с кем поговоришь по душам?
И мне не с кем. И грустно оттого, что меня никто не провожал и никто не будет встречать. Раньше говорили - пустота, а нынче вошло в моду другое слово - вакуум.
Море по-прежнему было спокойное. 'Семен Дежнев' лежал в дрейфе, и азартные любители с кормы ловили на удочку терпуг - довольно вкусную рыбу, которая охотно клевала и тут же отправлялась на камбуз. На время экспедиции 'Дежнев' не имел плана добычи, тралы остались на берегу, и когда эхолот обнаружил косяк, по судну пронесся вздох разочарования.
- Пусть живет, - прокуренным баритоном прогудел Птаха. - Даст бог, еще встретимся.
Эту незамысловатую мысль он щедро приправил словечками, которые по Чернышевскому тарифу обошлись бы ему копеек в тридцать. Увидев, что я осуждающе поморщился, Птаха извинился (еще гривенник) и пообещал сдерживаться (примерно пятак) - весьма похвальное намерение, делавшее ему честь. Но затем он изловил на месте преступления матроса, который на бегу лихо придавил каблуком окурок, с величайшим тактом велел его убрать и сердечно пожелал молодому матросу впредь быть поаккуратнее - рубль, по самым скромным подсчетам. Рассказ Баландина о высокоученой даме, приведенный мною в назидание, на Птаху впечатления не произвел.
- Лезут не в свое дело, - отмахнулся он. - Детей бы лучше рожали.
В подлиннике это был всесокрушающий залп из всех бортовых орудий, и воспитанием Птахи я решил больше не заниматься. Тем более что отставной тралмастер - я забыл сказать, что на период экспедиции Птаху оформили боцманом, - сам великодушно предложил познакомить меня с судном, а лучшего гида и выдумать было невозможно. Молодой Птаха начинал на 'Дежневе' матросом, за двенадцать лет вырос в знатного тралмастера и мог ходить по судну с закрытыми глазами.
'Семен Дежнев', средний рыболовный траулер водоизмещением четыреста сорок тонн, по нынешним меркам считался скорлупкой - по габаритам что-то вроде речного трамвайчика; во всяком случае, когда мимо проходил рядовой сухогруз, я подумал, что он может запросто сунуть нас в свой жилетный карман. От одного борта до другого было шагов семь-восемь, а от кормы до носовой части мы дошли за полминуты - не разгуляешься. А ведь целый город кормит скорлупка!
На носу находился брашпиль - механизм для отдачи якоря - и похожая на тамбур надстройка, именуемая тамбучиной: под ней размещалась каюта самого Птахи и кубрик на шесть матросов.
- Тесноваты квартиры, зато удобства во дворе, - пошутил Птаха.
- А как же вы добираетесь отсюда до столовой и туалета?
- По верхней палубе.
- А если шторм?
- По верхней палубе.
- Ну а в очень сильный шторм? - настаивал я.
На сей раз Птаха ответил длинно и замысловато, но я все-таки понял, что в любую погоду попасть в главные помещения корабля отсюда можно только по верхней палубе. От тамбучины до лобовой надстройки мостика тянется штормовой линь, матросы надевают пояс с карабином, прикрепляются к линю и, подстраховавшись таким образом, бегут к бронированной двери надстройки. Самые отчаянные обходятся без страховки, но за такое Архипыч, если узнает, списывает на берег: кому охота буксир подметать, если тебя смоет в море?
- Какой-такой буксир? - не понял я.
Оказывается, за всякого рода нарушения, приводящие к тяжелым последствиям, капитана могут на определенный срок лишить диплома и послать простым матросом на буксир. Как раз сейчас по гавани болтается одно такое корыто, на котором три разжалованных капитана замаливают свои грехи. Кое-кто над ними посмеивается, но большинство сочувствует - уж слишком суровое наказание, тем более что вениками, случается, работают личности всем известные. Но закон для всех один, даже Архипыч - здесь Птаха оглянулся и понизил голос - и тот швабрил списанный буксир.
Уловив блеснувшее в моих глазах любопытство, Птаха чертыхнулся, явно ругая себя за болтливость, и полез наверх. Вслед за ним выбрался на палубу и я.
При переоборудовании 'Дежнева' между тамбучиной и лобовой надстройкой поместили спасательную шлюпку. Всего на судне имелись три шлюпки и два спасательных плота, на шесть человек каждый. Плоты были упакованы в небольших размеров цилиндры, которые сбрасываются в море нажатием педали.
- Удобная штука, - похвалил Птаха. - Даже если судно потонет, их выбросит, когда оно достигнет трех-четырехметровой глубины. На поверхности плот автоматически надувается, и над ним вырастает шатер - тепло, сухо и мухи не кусают. Управлять такой штукой нельзя, но выкрашена она в оранжевый цвет и видна издали - кто-нибудь да подберет. Если что, лезь лучше на плот, это я между нами говорю. Шлюпка - ее еще спустить надо.
Я поблагодарил за совет и с некоторым содроганием вообразил, каково карабкаться на плот из воды, температура которой приближается к нулю. Птаха ухмыльнулся. Ничего страшного, минуту-другую и в такой воде можно продержаться, а там, если повезет, и вытащат. Главное - сохранить самообладание и орать с осторожностью, ибо в разинутую пасть может хлестануть волна.
Успокоив меня таким образом, Птаха указал на идущий вдоль бортов желоб. Он называется ватервейс, по нему вода стекает по канавкам-шпигатам и шторм-портикам, отверстиям с небольшую форточку и с крышкой. Назначение этих устройств - позволить забортной воде беспрепятственно уходить с палубы в море. В обледенение шпигаты и шторм-портики забивает, воде стекать некуда, и она превращается в лед. А поскольку мы, как психи, будем добровольно лезть в обледенение, все можно будет увидеть своими глазами.
- Умные люди будут рыбу набирать, а мы лед, - с крайним неодобрением сказал Птаха. - Говорят, наука; начальству, конечно, виднее, только безобразие это... Зинка! - заорал он. -
