вдохновленный поддержкой своего предложения.
- Что ж, будем голосовать,- согласился Семенов.- Все высказались? Начнем по часовой стрелке.
- Младшенькая у меня...- как бы думая вслух, пробормотал Нетудыхата.
- 'Младшенькая, младшенькая...' - передразнил его Дугин,- Затараторил, как попугай!
.- А ты не перебивай, дай человеку сказать! - сердито пискнул Горемыкин, и опять никто не улыбнулся, хотя забавное несоответствие между грузной фигурой и фальцетом повара обычно нас веселило.
Наступила тишина. Я быстро прикинул шансы: скорее всего пять на пять, все решит один голос. Моя догадка - голос Нетудыхаты! Эх, будь я гипнотизер! Ваня, дружище, думай о младшенькой и больше ни о чем, слышишь меня?
Семенов положил перед собой блокнот и карандаш.
- Приступим. Гаранин?
- Зимовка.
- Присоединяюсь. Бармин?
- Самолет!
- Дугин?
- Конечно, зимовка, Николаич.
- Пухов?
- Я... понимаете... Мне нужно вернуться домой! Обязательно, очень нужно...
- Да рожай уж,- насмешливо процедил Дугин.
- А вы не грубите,- оборвал его Гаранин.- Пухов вам почти что в отцы годится.
- Я за эвакуацию но воздуху! - торжественно сказал Пухов и вытер вспотевшую лысину.
- Хорошо.- Семенов сделал пометку.- Томилин?
- С тобой, Николаич...
- Филатов?
- Я уже сказал,- буркнул Веня.
- Определеннее!
- Самолет.
- Горемыкин?
Горемыкин развел руками.
- Прикинул я здесь, голодать не будем. Зиманем, что ли?
- Нетудыхата?
- Дак я что? - Нетудыхата покосился на Пухова и Веню, виновато крякнул.- Конечно, младшенькая у школу идет и все такое, так раз надо... Прозимуем, Николаич, я ж понимаю...
- Скориков?
- Самолет.
- Груздев?
- Мой голос не имеет значения.
- И все-таки?
- Я думаю, что вся эта сцена была довольно бессмысленной.
- Вы ставите под сомнение результат голосования? - С угрозой произнес Семенов.
- Ну, зачем же сразу вешать на меня ярлык... Раз позиция начальника определилась в самом начале, заранее можно было сказать, что большинство его поддержит. Мы, знаете, к этому же приучены. К доктору вы не прислушались...
- Дискуссия уже окончена. В какую же колонку внести ваш голос?
- А ни в какую.- Я решил доставить себе это маленькое удовольствие.Считайте мой бюллетень недействительным.
- Вы всегда очень оригинальны, Груздев.- Семенов захлопнул блокнот.Итого: шесть против четырех при одном воздержавшемся. Костя, свяжись с Молодежной, срочно. Скориков, бланк.
Семенов склонился над столом и начал набрасывать текст. Все сидели опустошенные, говорить ни о чем не хотелось. Пухов неожиданно всхлипнул и стал прокашливаться, стыдливо оглядываясь. Бармин встал и пошел в спальню, его никто не остановил. Семенов бросил карандаш и попросил внимания.
- Радиограмма пойдет такая: 'В связи с тем, что перелет из Молодежной на Лазарев на одном самолете связан с большим риском для жизни экипажа, коллектив отзимовавшей станции Новолазаревская принял решение отказаться от эвакуации по воздуху и готов остаться на вторую зимовку. По поручению коллектива начальник станции Семенов'.
Никто не сказал ни слова. Из радиорубки доносилась морзянка.
- Скориков, в эфир! - приказал Семенов.- А теперь, друзья, поговорим о том, как будем жить дальше...
БАРМИН
Я оделся и через люк выбрался на свежий воздух. Морозец стоял с ветерком, на ледник опустились сумерки, и пойти куда глаза глядят я не осмелился: в темноте угодишь в трещину и будешь аукать до конца жизни. Вот где было гулять одно удовольствие, так это на Новолазаревской. Благодатнейший в Антарктиде уголок! Солнце, воздух, микроклимат - как на горном курорте. Хорошая станция Новолазаревская, лучшей нет на всем материке. Жаль, что туда нам уже не вернуться: наступает полярная ночь, а дорога адова, не ней и средь бела дня пройдешь - сто раз маму вспоминать будешь...
Проваливаясь поверх унтов в снег, я добрел до барьера, очистил от смерзшегося снега деревянную макушку мертвяка - тумбы для швартовых, присел и стал смотреть в море.
Солнце уже почти спряталось за горизонтом, оставив вместо себя красно-желтый отблеск расплавленного металла, и море, свинцово-черное под моими ногами, полыхало вдали. Ослепительно белая, с голубыми изломами днем, темнела громада севшего на мель айсберга. Когда на него падал преломленный луч солнца, возникала полная иллюзия электрического огня. Неделю назад Веня скатился по лестнице и ворвался в кают-компанию с радостным воплем: 'Братцы, 'Обь'! Николаич, где моя бутылка?'
Металл будто остывал, от солнца осталась узкая багряная полоса. Пройдет еще немного времени, на Антарктиду опустится тьма, и мы снова начнем считать дни; двадцать второго июня, в полярный праздник, шумно отметим равноденствие и понемногу начнем пробуждаться от зимней спячки. Так было всегда, на всех зимовках, но впервые эта мысль наполнила душу черной тоской.
Море штормило, с трудом различимые в темноте волны били внизу о ледяной барьер. Мне вдруг стало страшно. Я ненавижу тоску, против нее восстает все мое существо. Я крепок и здоров, я люблю жизнь, а в тоске есть безнадежность, неосознанное примирение со смертью; тоска - мрачный провал в сознании, из которого, кажется, нет выхода. Такого состояния я никогда не испытывал, лишь угадывал его у других - у безнадежно больных, например, которые покорно ждали конца. Я тут же начал себя уверять, что на душе моей не тоска, а обыкновенная грусть. Это не самообман, я ведь проходил курс психотерапии, не раз применял ее на практике и знаю, какие поразительные результаты она дает.
Грусть - совсем другое дело, право на нее имеет каждый, если даже он такой хронический оптимист и сангвиник, каким считают меня друзья; грусть это невозможность сегодня того, что станет возможным завтра, в ней есть надежда и мечта.
Я встал, сложил ладони рупором и во всю мощь легких заорал, обращаясь к последнему уходящему лучу:
Э-э-эй! Передай привет Нине и Сашеньке! Э-э-эй!
Я тихо, расслабленно грустил, не сопротивляясь наплыву эмоций и воспоминаний, и чувствовал, что еще немножко - и захочется сладко, по-девичьи плакать.
И хватит. Груздев как-то заметил, что в сентиментальности есть женское начало, нельзя позволять ей превращать мужчину в теленка. Афоризм не безусловный, но с его помощью я убедил себя, что полчаса одиночества нужны мне не для того, чтобы разнюниться на свежем воздухе, а для того, чтобы привести в порядок свои мысли. И тогда я начал думать о том, что наступает моя пятая и самая тяжелая зимовка. Я еще не полностью знал, почему самая тяжелая, и теперь хотел бы это понять.
Чтобы сузить поле для размышлений, я трезво и холодно-рассудочно отбросил мысли о доме: они могут только увести в сторону, сбить с толку. Оставим для дома ночь и сновидения, в остальное время суток о доме можно мечтать только вслух, вместе со всеми, иначе 'сдвиг по фазе', тоска...
А самой тяжелой, решил я, эта зимовка будет потому, что люди остались без дела. Ничего нет страшнее для человека, чем вдруг осознать полную свою ненужность. Никаких приборов у нас нет, никакой научной
