тебя поднять крик на все южное полушарие.
- Но что же все-таки случилось?
- Не торопи события... Я сам ухаживал за ним, как мог. Он работал до сто седьмого пота, не соглашаясь ни на какие поблажки. Его выворачивало, когда я заставлял его есть, он стонал, метался во сне... А четыре дня назад, ночью, ему стало совсем плохо; он рвался с постели, бредил, и я подумал, что приходит конец; признаюсь, уже оделся, чтобы пойти за тобой...
- Изменник,- проворчал Николаич.- И вообще слишком много патетики. Тоже мне Шекспир...
- И в этот момент он открыл глаза. Он был слаб, как новорожденный теленок. 'Знаешь, Андрей,- вдруг сказал он,- мне лучше. Боли ослабли, они почти исчезли, честное слово!' Наутро он с аппетитом поел, и я стал верить, что он выздоравливает. А сегодня... Ты не обратил внимания, что за ужином он умял две отбивные?
Меня ошеломила одна мысль.
Когда Николаич уходил в экспедицию, Вера снабдила его брусникой - чтобы хорошенько провитаминизировался. Я хорошо помнил тот полуведерный глиняный жбан. Николаич не раз предлагал нам угощаться, но кого потянет на бруснику, если всю дорогу нас закармливали бананами, апельсинами и грейпфрутами? И Николаич, хотя брусника ему порядком надоела, прикончил ее в одиночестве, поскольку ягоды были собраны Верой в лесу и, следовательно, освящены прикосновением ее руки.
- Где жбан от брусники?
- Пошел на дно где-то на траверзе Мыса Доброй Надежды,- с интересом глядя на меня, ответил Николаич.
- Жбан... он не был глазированным? Или другое: в какой посуде раньше хранилась брусника? Не в оцинкованной ли случайно?
- Смотри ты! - удивился Николаич.- Доктор, а смышленый. Андрей, покажи ему Верину радиограмму.
Я прочитал: 'Тетя Оля лежит со свинцовым отравлением после брусники тчк сделали полное переливание крови...'
- Намек и подсказка докторам,- прокомментировал Гаранин.
Я не удержался, встал и торжественно изрек:
- Николаич, дорогой! Знаешь, что тебя спасло? То, что ты ни разу не обратился ко мне. Как говорится, при правильном лечении тебе ничего бы не помогло. Ибо я поступил бы как ученый и набитый медицинской премудростью осел: уложил бы тебя в медпункт для исследования!
- И что бы тогда произошло? - поинтересовался Николаич.
- Самое худшее,- откровенно ответил я.- Распознать и излечить свинцовое отравление можно только в условиях специализированной клиники. Точный диагноз мы бы все равно не поставили; пришлось бы; заворачивать '0бь' к берегу и эвакуировать тебя домой. А ты же сам себя излечил тем, что работал - в буквальном смысле слова! - до сто седьмого пота. Вместе с потом из организма выходил свинец. Не я должен прощать тебя, Николаич, а ты меня, дурака. Еще раз большое тебе спасибо, что ты не обратился ко мне!
Такова в общих чертах история с Николаичем, который выжил только потому, что хотел умереть в Антарктиде. Выздоровел он не сразу, свинцовое отравление напоминало о себе еще несколько месяцев, но лишь напоминало, не более того.
Солнце ушло совсем, низкая облачность закрыла небо, и я сидел в полной темноте. На станции зачем-то включили прожектор, его узкий луч, как лунная дорожка, побежал по морю и воткнулся в айсберг, 'айсберг разбитых надежд', как прозвал его Веня, когда вместо бутылки коньяка получил от меня заслуженный щелчок по лбу. Ветерок стих, холод до меня еще не добрался, и возвращаться в прокуренную кают-компанию не хотелось.
А воспоминания пробудили надежды, и я снова стал мечтать о чуде, которое свершится с Андреем Иванычем.
Я вспомнил одну из своих любимых кинокартин 'Праздник святого Иоргена', ту сцену, где пришедшие в экстаз богомольцы на тысячи голосов кричали, вопили, требовали: 'Чуда! Чу-уда!' Тогда Кторов приказал Ильинскому, которого 'бедная мама уронила с шестнадцатого этажа': 'Брось костыли и иди!' - и чудо свершилось. Там, в кинокартине, это было очень смешно...
Я встал и гулко прокричал: - Э-эй! Чу-да! Чу-у-да!
- ...Да-а,- ответило эхо.
Откуда, черт возьми, оно здесь оказалось?
- До-ок! - донесся отчетливый голос.- Где ты?
Выдергивая из снега унты, подбежал Веня и ткнул меня кулаком в живот.
- Док, не спятил? Чего орешь, как психованный?
Веня часто дышал и широко, во весь рот улыбался.
- Что случилось?
- Сто граммов за новость не пожалеешь?
- Канистру! - с радостным предчувствием пообещал я. - Ну?
- Пятьдесят граммов,- канючил Веня, хорошо знавший, что у меня в неприкосновенном запасе чуть больше литра спирта, - А, дождешься от такого жмота, ладно, дарю бесплатно: только что эрдэ получили! Насчет ЛИ-2, мол, согласны, понимаем ваше высокое благородство, но грузим на борт 'Аннушки' и выходим обратно. 'Аннушки' нас будут снимать, понял?
БЕЛОВ
Ночью Ваня Крутилин спикировал с верхней койки - это он гнался за 'Фокке-Вульфом' и сделал крутой вираж. Разбудил, дьявол, на самом интересном месте, когда я только-только уговорил одну симпатичную толстушку пойти по грибы. До утра, как ни старался, снились какие-то бочки с горючим да облезлый пингвин под ногами шастал, а толстушки и след простыл. Другой бы на моем месте врезал бы Ване за такое хулиганство, но жалко его стало: и 'фоку' упустил, с которым у него давние военные счеты, и здоровый фонарь под глазом заработал.
Море штормит, корабль раскачивается, как хмельной, и все мои восемнадцать гавриков в один голос воют. Им, видишь, надоело, у них, мыслителей, аппетит на море пропадает, очень они, шельмецы, хотят домой, к женам. Как только 'Обь' снова поволоклась к Лазареву, только и делаю, что провожу воспитательную работу - главным образом при помощи выражений, имеющих, так сказать, прикладное значение. С моими гавриками иначе нельзя: пока они летают, сердце радуется, какие милые и послушные херувимчики, а кончаются полеты - от нытья и жалоб уши вянут. Послушали бы, как обкладывали ни в чем не повинный ЛИ-2, почти что подготовленный к вылету. Ваня, который успел дать команду прогреть моторы, понес такое, что Сереге и Андрею наверняка здорово икалось, И поделом. За что я люблю эту полярную братву, так это за то, что они сначала лезут в аварийные ситуации, а потом начинают с исключительной трогательностью заботиться о наших драгоценных жизнях.
Скоро двадцать лет, как черт связал нас одной веревочкой, а когда она развяжется - тот самый черт только и знает; редкая зимовка проходит у них, как у людей, вечно откалывают какие-нибудь номера. Когда эти бродяги вдвоем уходят зимовать, я заранее знаю, что спокойной жизни у меня не будет: либо льдина у них расколется, как тарелка, либо с медведем кто-то в жмурки поиграет, либо другое ЧП, вроде лопнувших дизелей на Востоке. А чтобы даром хлеб не ел, подсовывают своему другу самую паршивую погоду и посадочную полосу, на которой двум коровам не разойтись. 'Ты, Коля, наш ангел-хранитель,- поет Серега,- ты наш страховой полис!' Ладно, думаю, черт с вами, полечу, хотя, признаться, в мечтах своих желаю дотянуть до пенсии, а не валяться со сломанной шеей на торосе с неизвестными координатами. Так нет, посылают благороднейшую рд, начальник экспедиции Шумилин с ходу ставит на ЛИ-2 крест, капитан Самойлов его поддерживает и - начинай все сначала! Мы вдрызг разругались, но Шумилин мужик упрямый и добро на полет не дал, а когда я брякнул, что обойдусь без разрешения, пригрозил выйти на прямую связь с Марком Иванычем Шевелевым. Знал, куда ударить! Пришлось затыкать душу пробкой, с Марком Иванычем шутки плохи - в один миг оставит без воздуха и пошлет на Диксон заведовать простынями в летной гостинице. Конечно, если бы ребята загибались, я бы на этот запрет чихнул, а раз в тепле, брюхо не подводит и нос в табаке - сами виноваты, торчите в своей берлоге. Тем более что, если говорить чистую правду, ЛИ-2 нашему пора в капиталку, ресурс моторов почти что выработан, и в случае чего пришлось бы славно позагорать в какой-нибудь географической точке Земли имени ее величества Королевы Мод. Обидно, конечно, лишние две недели ползать по морю, печенкой чувствую, что не подвел бы нас старик ЛИ-2, а своей печенке я привык доверять больше, чем самому лучшему синоптику. Ладно, проживем как-нибудь две
