постели, читая о приключениях милого моему сердцу профессора Челленджера, когда из кают-компании донесся голос Вени: 'Док, сними гитару, душа просится наружу!' Я не большой любитель Вениного пения, слишком в нем много разгульной одесской лихости, но эта песня была полярная и явно мне неизвестная. И главное - пел ее Веня не так, как обычно, и слова в ней были не совсем для него обычные. Я прислушался.
А у нас здесь такое лето
Продирает мороз до слез.
Промерзает насквозь планета,
Промерзает душа насквозь
Но радист сотворит мне чудо,
И возникнет совсем живой
Ниоткуда и отовсюду
Еле слышимый голос твой...
Дальше шел припев, который показался мне банальным, а затеи слова:
Нам эфир помешать стремится,
В ном шумы, голоса и джаз.
Но опять я иду к радисту
И опять выхожу на связь.
И к наушникам, чуть согретым,
Приникаю, едва дыша...
И оттаивает планета,
И оттаивает душа...
Песня мне понравилась; впрочем, не только мне, по просьбе ребят Веня спел ее снова. Вскоре он зашел проверить, работает ли электрокамин, и я попросил продиктовать мне слова. Веня пожал плечами; зачем, мол, вам такая ерунда? Я возразил, что хотя и не считаю себя знатоком, но слова этой песни до меня дошли, видимо, сочинил их способный человек, умеющий чувствовать настроение и воздействовать на него. Веня слушал меня с какой-то замерзшей улыбкой, потом скорчил гримасу, стал диктовать слова и вдруг остановился.
- Андрей Иваныч,- выпалил он горячим шепотом,- а вы в самом деле считаете, что это не ерунда? Я взглянул на его лицо и догадался.
- Уж не ты ли их написал?
- Я,- выдохнул Веня.- Только - никому!
- Почему же?
- Засмеют! Тоже, скажут, Окуджава нашелся с незаконченным средним...
- А у тебя еще стихи есть?
- Да есть...
- Принеси.
- На кой они вам?
- Да неси же, какого черта!
Веня выбежал из комнаты и вернулся с толстой общей тетрадью в коленкоровом переплете.
- Нет, вы и в самом деле хотите почитать? - все еще сомневался он.
- Давай подряд, сам почитай.
Я лег поудобнее, закрыл глаза и приготовился слушать. Веня листал тетрадку, покашливал и явно не знал, с чего начать.
- Ерунда здесь всякая, Андрей Иваныч.
- Да не тяни же ты, господи!
- Ну, хорошо. Вот это я еще на Востоке написал, когда, помните, эрдэ получил, что кореш мой на пожаре погиб...
Время рвется в никуда, а у меня беда.
Люди сумрачней не стали от моей печали,
И никто мне не кивнет, не поймет...
Что ему судьба чужая, что ему печаль глухая?
Незнакомой жизни строчка-каждый плачет в одиночку...
А я не дождуся ночи, мое сердце кровоточит:
От могилы с еще свежею землей отлучен я океанскою водой.
Сухо в горле, и сухи мои глаза, Только слышу, в сердце каплет кровь-слеза...
Веня читал одно стихотворение за другим. Они были разные: совсем наивные, неплохие и просто хорошие, написанные, на мой не очень просвещенный взгляд, вполне профессионально. Но не это меня поразило, а то, что из-за них выглядывал совсем другой, абсолютно на себя не похожий Филатов! В них были пусть не всегда удачно выраженные, но подлинные мысли и чувства, вера в те самые идеалы любви, над которыми Веня остроумно и, бывало, не без цинизма посмеивался вслух. Потом мы долго разговаривали.
- Саше твои стихи нравятся?
- Откуда узнали, что я ему давал?
- Ну, уж раз мне...
- Понятно. В общем, да. Только, говорит, Есенину подражаю. А мне ведь все равно кому, я не для кого- нибудь пишу, а потому, что хочется, для себя.
- По ночам?
- Как придется... Вдруг что-то закипает в тебе... Нет, не так. На Востоке еще мне попалась книжка, я писателя не запомнил - или нет, там обложки не было. Ну, в общем, писатель рассказывает, как у него настрой появляется, вдохновение, что ли; в таком, мол, состоянии, когда у горла стоит гениальность, люди всходят на костер и не чувствуют боли. А что? Здорово! Вы не смейтесь, это не я, это писатель написал, а просто так бывает, что у меня самого такой настрой...- Веня отчаянно защелкал пальцами,- как будто море тебе по колено и ты все на свете можешь... Не то, наверное, говорю... Только уж вы никому, Андрей Иваныч, сраму не оберешься!
Я засмеялся. Не поняв причины, Веня насупился и спрятал тетрадку за пазуху.
- Боишься, люди узнают, что на самом деле ты лучше, чем кажешься?
- Вот уж ерунда! - возмутился Веня.- К чему вы это?
Я рассказал ему про сегодняшнюю историю с Пуховым. Веня широко раскрыл глаза.
- Вот тебе .и 'пыльным мешком из-за угла ударенный!'- удивился он.- Я его за какого-то неудачника считал... Были бы у меня два боевых ордена - я бы их на каэшке носил!
- А почему стихи никому не показываешь?
- Сравнили! Так то стихи, их кто хочет сочинит... Ну, пусть он теперь попробует!
- Кто и что попробует?
- Это я так, про Женьку Дугина вспомнил.
- Пока не понимаю.
- Разговор между нами?
- Конечно.
- Согласны вы, Андрей Иваныч, что иногда человек может сделать такое, что сразу его сущность видна?
- Если этот поступок не случайность.
- А вы сами судить будете. Помните, мы с Женькой подрались, с полгода назад?
- Помню. Безобразная сцена, в которой ты, Веня, выглядел не лучшим образом.
- Для вас, может, и не лучшим. А я об одном жалею - мало ему морду набил. Помните, Пухов огурцы вырастил?
Я, догадываясь, кивнул. Пухов привез на станцию ящик с землей и несколько месяцев колдовал над ней, пока не появились два крохотных кривых огурчика, которыми он очень гордился. Однажды чья-то рука сорвала эти огурчики и положила на их места маринованные.
- Все равно, Веня, на самосуд ты права не имел. Причины никто не знал, ты лишь восстановил против себя многих товарищей и начальника станции.
- Мои друзья всегда при мне, а без других обойдусь,- вспыхнул Веня.- А что касается отца-командира... Андрей Иваныч, вот Николаич - очень умный человек, да?
- Согласен.
- Так почему же он Женьку Дугина до сих пор не раскусил?
