улыбались, мы пятые сутки в подвешенном состоянии, я сам готов зареветь белугой!
Слышится и снова затихает рокот дизеля.
- Иван из дизельной вышел,- догадывается Веня.- Сейчас заявится и сообщит народу: 'Здоровеньки булы. Щец от обеда не осталось рабочему человеку?'
Сто раз было, но все замирают в предвкушении. Мы не телепаты, мы просто знаем друг друга, как облупленных.
В кают-компанию, вытирая руки ветошью, входит Нетудыхата.
- Здоровеньки булы. (Веня радостно раскрывает рот.) Щец бы похлебать рабочему человеку... Вы что, сказились?
Мы самозабвенно хохочем, даже Груздев на мгновение забывает про свое достоинство и беззвучно смеется. Но тут из спальни доносится долгий и тяжкий кашель. Смех мгновенно стихает.
В кают-компанию, сутулясь, входит Гаранин. Он приветливо улыбается нам, и мы улыбаемся ему. У меня сжимается сердце, мне кажется, что я вижу то, чего не видят другие. Гаранин прислушивается к писку морзянки, спрашивает у Томилина:
- Самойлов? Томилин кивает.
- Сон видел,- щурясь от яркого света, с улыбкой сообщает Гаранин.По-моему, даже цветной... Будто я в парке культуры на чертовом колесе катаюсь, вверх-вниз, вверх-вниз. А внизу вся наша полярная братва собралась, все смотрят на меня, торопят: 'Наша очередь!' Жена смеется, пальцем грозит: хватит, мол, слезай. А колесо не останавливается, вертится и вертится... Ерунда, чушь какая-то. Что, чай пить будем?
Картинка детства: во дворе нашего старого дома рос могучий дуб, говорили, что ему триста лет. Я возненавидел его после того, как засохла рябинка, которую посадил невдалеке; мне казалось, что этот дуб - эгоист и убийца, он высасывает из земли все соки, чтобы жить вечно за счет других. Не знаю, насколько глубоко это детское впечатление повлияло на мой душевный склад, но бывает, что я стыжусь своего здоровья, мускулов, избытка жизни... И тогда я глупо мечтаю о том...
Еще одно признание: я вообще люблю мечтать. Ну, конечно, обнять Нину увы, это неоригинально, все мечтают о таком; приласкать, потискать Сашку, своего тезку, ему уже тринадцать месяцев, а я его еще не видел - тоже не бог весть какая игра воображения; но вот уже-второй месяц, как я, оставаясь наедине с самим собой, глупо мечтаю о том, что сотворю чудо. Вот в чем оно заключается: организм человека достигает совершенства обыкновенного примуса, и можно будет переливать часть своих сил товарищу, как из одного примуса в другой переливают керосин. И тогда Андрей Иваныч перестанет таять на глазах! Я горячо мечтаю об этом чуде, и пусть тот, кто сочтет, что я прекраснодушный глупец, держит свои мысли при себе.
- Почему чай? - прерывает неловкую паузу Веня.- По агентурным данным, у отца-командира имеются в заначке две бутылки коньяку. Андрей Иваныч, поддержите ходатайство коллектива!
- А уговор? - улыбается Гаранин, садясь за стол.- Тому, кто первым увидит 'Обь'.
- Ну, первый, ну, второй... Будем считать, что все сразу вместе увидели,- вдохновленный своей идеей, настаивает Веня.- 'Обь'-то рядом, не сегодня-завтра подойдет, зачем такое удовольствие откладывать?
- Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра,вставляю я и, увидев, что Груздев раскрывает рот, поспешно добавляю: - Не мое, Георгий Борисович, Марка Твена.
- Раз Николаич сказал: 'Тому, кто первый увидит',- так и будет,возвещает Дугин.- Чего суетишься?
- Как же ты, Дугин, начальство любишь, ну, просто неземной любовью,восхищается Веня.- И оно тебя, со взаимностью. Тебя, говорят, еще в родильном доме главврач уважал безмерно!
- Веня, смени пластинку,- морщится Гаранин.
- А, пусть,- равнодушно роняет Дугин.- Чем бы дитя ни тешилось...
Не сговариваясь, все смолкают как по приказу: это прекратилась морзянка. Мы, не отрываясь, смотрим на дверь, нам совершенно ясно, что разговоры, которые шли до сих пор,- ерунда, а главное нам сейчас скажут.
Из радиорубки выходит Николаич, за ним Скориков. Их лица непроницаемы, напрасно мы пытаемся прочесть на них долгожданные новости.
- Слетелись, как мотыльки на огонь,- обмениваясь взглядом с Гараниным, шутит начальник.- Что, все собрались?
- Валя! - кричит Веня,- С вещами на выход!
Из камбуза выбегает Горемыкин.
- Чай подавать, Сергей Николаич?
- Кажется, нам будет не до чая,- пристально глядя на Семенова, пророчествует Груздев.
- Все в Кассандру играете? - Николаич усмехается.- Дела обстоят так. 'Обь' пробилась вперед и находится от нас в ста десяти километрах.
- Что я говорил?! - бурно восторгается Веня.- Старушке 'Оби' гип-гип... ура!.. Чего вы?
На Венин призыв никто не откликается.
- Это пока все, что моряки смогли сделать,- продолжает Николаич.- Между нами сплошной и торосистый десятибалльный лед. Припай унесло, но путь 'Оби' преграждает ледяное поле шириной в десятки километров. Фактически за пять дней ледовая обстановка не изменилась. Теперь уже ясно, что через это поле 'Обь' пробиться не может.
- Что значит 'не может'? - повышает голос Пухов.- Она должна, обязана пробиться!
- Даже ценой своей гибели? - тихо спрашивает Гаранин.
Пухов хочет что-то сказать, но беспомощно машет рукой. Груздев усмехается. Кажется, он прав, нам действительно будет не до чая.
- А как же мы? - Нетудыхата растерянно приподнимается.- Как же мы?
- Черт бы их побрал! - взрывается Веня.- Это как понимать, отец-командир, второй год подряд зимовать, что ли?
- Я еще не закончил,- резко обрывает его Николаич.- Выход все-таки найден. На Молодежной законсервированы самолеты, один ЛИ-2 и две 'Аннушки'. Капитан Самойлов и летчики, находящиеся на борту 'Оби', решили возвращаться на Молодежную, чтобы эвакуировать нас по воздуху.
- Но ведь это тысяча пятьсот километров в один конец! - вырывается у Пухова.- В лучшем случае неделю ждать...
- Везучий ты, Веня, как паровоз! - сокрушается Веня.
Я искоса смотрю на Гаранина. Внешне он совершенно спокоен, одобрительно кивает и улыбается, но представляю, что творится у него на душе. Только он знает настоящую цену этой лишней недели. И меня охватывает бессильная ярость. Я готов второй, третий год подряд торчать в этих проклятых снегах, лишь бы Андрей Иваныч сегодня, сейчас оказался дома!
- Обстоятельства пока сильнее нас, друзья,- успокаивает Николаич.Оставшиеся дни нужно использовать для дела. Я имею в виду научные и прочие отчеты - их следует готовить уже сейчас, на корабле будет много соблазнов: солнце, бассейн, кинофильмы... Если вопросов больше нот, будем пить чай.
- Какие уж тут вопросы! - уныло произносит Пухов.
СЕМЕНОВ
'Здравствуй, Веруня, дорогая! Две недели тебе не писал, а сейчас выдался свободный часок, и сажусь за 'роман в письмах', как Андрей называет мой гроссбух. Вот заполню последнюю дюжину страниц - 'и летопись окончена моя'. Сколько у тебя уже таких гроссбухов? Если не ошибаюсь, семь?
Ну вот, дружок, кончается год нашей разлуки, еще один год из тех, что я провел вдали от тебя. Десять дней назад мы отсалютовали Новолазаревской и уже неделю живем здесь, на береговой станции. 'Обь' к нам не пробилась, ушла в Молодежную, где законсервирован ЛИ-2, и скоро я надеюсь обнять Колю Белова, который за нами прилетит. Год - срок немалый, даже для таких испытанных разлукой ветеранов, как мы с тобой. Что уж тут говорить о моих ребятах! Все они живут Большой землей, спят и видят ее, только ее одну. Тебе я могу признаться, что тоже радуюсь, как мальчик, скорому свиданию с Родиной, с теплом, с тобой и нашими галчатами. Это, надеюсь, мое последнее письмо из Антарктиды, и слова, которые я весь год хотел тебе высказать, я не могу, не хочу доверить даже этой бумаге. Я скажу тебе их сам, глаза в глаза.
Я устал от зимовки, от постоянной, изо дня в день, борьбы и тревоги. Уверен, ты улыбнешься и скажешь: 'Не обманывай себя, Сергей, тебя завтра снова потянет туда'. Не знаю. Сейчас я мечтаю лишь о
